Я бросился поднимать его, но он вцепился в водопроводную трубу и не разжимал хватки; шок придавал ему сил. Я говорил на ухо, что всё хорошо, что надо довериться, но Фомич продолжал цепляться. Я тащил его за подмышки. От такого положения заломило поясницу, но бросить его я не мог, продолжал тянуть – наконец оторвал от трубы, поднял, вымазанного, дурно пахнувшего, с закатившимися глазами, перетащил в комнату, уложил на клеёнку. После, отмыв старика, чистя за ним пол, я думал, что Фомича совсем нельзя оставлять одного, что надо быть рядом с ним постоянно и пора наконец нанять сиделку – как бы старик ни противился, а противился он страшно, – сам я уже не справлялся, работа моя осыпалась, личная жизнь была забыта. Нет, не сдавался, конечно, научался многому, но физически сдал и потому искал резервы для того, чтобы помочь старику.

А потом заявился он. Тот, кто должен был возникнуть в этой истории раньше. Куда раньше. Но влетел он в неё только сейчас. Агрессивный чернявый мужик. С дёргающимся левым веком и разболтанными движениями. Нахрапистый и решительный. С раскалёнными угольками глаз и безграмотной речью человека, едва ли окончившего девятый класс. Он сидел на капоте серебристой «Лады», дымил тонкой сигаретой и явно страдал от нетерпения и жары, смахивая пятернёй струйки пота. Так выглядел сын Якова Фомича, Гриша, появившийся у него, судя по возрасту, достаточно поздно.

И если бы он явился закопчённым алкоголиком или конченым наркоманом, или просто затравленным неудачником, я бы постарался понять и принять его, говорить по-людски, искать компромисс, но передо мной стоял человек, всё решивший, определившийся, человек хваткий, привыкший ранить и бить, чтобы забрать ему причитавшееся, человек, наловчившийся доить и потрошить других, хоть и крылся в нём ещё неясный для меня излом, – и я приготовился к бою.

Он узнал меня сразу, выбросил сигарету в кусты, двинулся навстречу. В пустых глазницах скелета-доллара на его футболке теплоты было больше, чем во взгляде Гриши.

– К бате спешишь, да? – он сунул руки в карманы.

– А ты кто вообще?

Я старался взять такой же, как у него, грубый, развязный тон. Даже подумал, не ударить ли мне его сразу, без вступительных разговоров, зажав в кулаке связку ключей. Но желание это я отбросил и включил режим общения с такими вот нахальными молодчиками, периодически встречавшимися мне по работе и думавшими, что в лесу у них самые острые клыки и когти.

– Ты не лохмать, ладно? А то типа не понял. К моему бате. К Якову Фомичу.

Я вдруг подумал, что этому борзому мужику, вообразившему себя линкором, меньше всего подходит отчество Яковлевич. Впрочем, и сам отец ему не подходил.

– А тебе-то что?

– Я его сын, понял? – говоря, Гриша, как бы усиливая напор, всем телом подавался вперёд. Где-то замяукала кошка.

– Не сын ты ему.

– Чо ты сказал?

Я несколько раз мысленно повторил: «Григорий Яковлевич Ратников, Григорий Яковлевич Ратников». Человек с такой фамилией, именем, отчеством мог бы стать полковником или учёным, но он выбрал самый лёгкий путь – стал зарвавшимся мудаком.

– А то, что сыновья так не поступают.

– Ты мне мозги не темни, понял? Я в курсах насчёт твоих разводов.

– Каких разводов?

Он сверкнул угольками глаз.

– Таких разводов. Целочку из себя не строй.

Мне вновь захотелось его ударить, на этот раз я сжал в кулаке связку ключей.

– Ты, я вижу, кент грамотный, тему рубишь, но хата эта, – он ткнул пальцем в открытый подъезд, – моя, ясно?

Я наконец понял, отчего Гриша так возбудился: странно, что мысль эта не пришла сразу. Он думал, я ухаживаю за его отцом из-за квартиры, как все эти сиделки и нянечки, досматривавшие за переписанное на них жильё. Ничего особого Гриша не вообразил – он просто следовал духу времени.

– Ты бы, – я разжал кулак, – лучше не о хате, а об отце думал, к которому ты ни разу в госпиталь не пришёл, так что иди ты на хер со своими рекомендациями! А квартира мне твоя не нужна, ясно?

– Так какого хера ты там трёшься? – Он приблизился, я приготовился к драке.

– Потому что за батей твоим кто-то ухаживать должен.

– Это не твоё дело, сучок!

– Вряд ли.

– Я тебя предупредил, понял? Второго предупреждения не будет. Сунешься к бате – получишь проблемы! Мне эта хата нужна, ясно?

– А совесть тебе нужна, нет?

– Я тебя предупредил.

– Считай, что я не услышал.

Он хмыкнул. Я стоял, глядя прямо ему в глаза, не дёргаясь. И эта моя основательность, спокойствие присмиряли Гришу.

– Ты не борзей, ладно?

Он явно хотел, чтобы последняя фраза осталась за ним. Но наезд не удался. Гриша чувствовал это, но думал, что знает, как пресечь мои заходы к его отцу. Он в принципе не мог допустить, что я прихожу туда ради человека, а не ради квартиры. Окрысившийся барыга, воинствующий мещанин. «Лада» отъехала, я закурил. Мы не сказали главных слов, ничего не пообещали друг другу – готовые жить дальше, так же как жили раньше, но я чувствовал, что за словами Гриши кроется реальная угроза.

6

Я не прекратил навещать старика. Угрозы не подействовали. Так же, как раньше, я заходил в пахнущий сортиром подъезд, миновал квартиру несчастного Ванечки и поднимался на третий этаж к Фомичу и проводил с ним большую часть дня. Кормил, мыл, давал лекарства, убирал квартиру. Иногда я оставался на ночь и тогда пересказывал ему новости, отбрасывая негативное, злое, способное расстроить; иногда говорил он – тихо, шёпотом, измученный хрипами, вспоминая, как правило, войну и голодные годы.

Но через неделю после встречи с Гришей мне позвонили, и бесстрастный, заглаженный голос посоветовал больше не ходить к старику. Я спокойно ответил, что это не дело звонившего. Трубку повесили, а спустя некоторое время – через день или два – позвонили уже из полиции, вызвали. Я пришёл, чтобы ровно, без испуга ответить на вопросы о Якове Фомиче, и полицейский, лобастый толстяк с выражением угрюмого упорства на бледном лице, допрашивавший меня, заходил то с одного, то с другого бока, но так и не нашёл, к чему бы придраться. Уходя, я спросил:

– Вы, кстати, кем приходитесь Грише Ратникову? Друг, брат, сват?

Лицо полицейского перекосилось, ответил он ломкой несуразицей.

Сам Гриша не появлялся. Предпочитал паскудить через других, возможно, что выжидал, и я, расценив такое поведение как трусость, ещё чаще стал навещать старика. Лето близилось к концу, мы проводили последние вечеринки, и я прикидывал, чем заняться осенью. Сиделку старику я так и не нанял, он был решительно против. Но как-то, сидя в кафе на вечерней набережной, глядя, как ползёт через бухту паром «Адмирал Истомин», я с решительной злостью подумал: а что бы Фомич делал, кого бы искал, на кого бы соглашался, если бы меня не было рядом? Назавтра я пришёл к старику и заявил, что вынужден уехать на неделю и потому найму сиделку. Он спорил, заходясь в кашле, но в итоге всё-таки согласился.