– Папа, идём играть, папа!

И когда я сказал, что мне надо идти, она запричитала, а после заплакала.

– Отвлеки её! – попросил я жену, и уже в этой фразе промелькнуло раздражение. – Мне надо идти, – добавил шёпотом, не сдерживаясь: – Я бы хотел чаще видеться с Ксюшей…

Вечером я позвонил жене из аквапарка, и она недовольно заявила, что «дочь перевозбудилась, перегрелась на такой жаре».

– Может, она просто скучает по папе? Давай я приду завтра.

– Посмотрим, – отчеканила жена. – Всё, давай, я буду её укладывать…

Я вернулся на пенную вечеринку, думая, связывало ли нас с женой что-то, кроме ребёнка? Не будь Ксюши, общались бы мы? Вообще, не будь Ксюшеньки, как бы мы жили? Я помнил её рождение. Помнил свою пьяную радость. Когда мы со Смятиным надрались «Бехеровкой» и тёмным «Козелом» («Ты что? „Бехеровку“ нельзя после пива». – «Можно! Она тоже из Чехии»), – а после ночью искали баллончики с краской и нашли их на окраине города, у малолетки в пайте Eminem, чтобы в темноте вывести под окнами роддома: «Спасибо за дочь, Оля!», а после отправиться на Графскую пристань встречать рассвет и сцепиться там с алкашами, угодить в «обезьянник», проспаться, получить оплеух от ментов, а затем их извинения, после звонка кому надо. Я помнил, как Ксюшенька первый раз встала в детской кроватке, счастливая, гордая от того, что смогла, со сверкающими глазами, и я ухитрился сфотографировать этот момент. Я часто пересматривал ту фотографию. Помнил все наши игры, все слова – я жил ими.

И когда на танцпол пошла косматая пена и в ней запищали, завизжали, заулюлюкали люди, я вспомнил слова жены о коле на лице Ксюшеньки, а после телефонное предупреждение – и в грудь мою точно набили льда, он таял там, превращая кровь в студёную реку. Ещё несколько шагов по пути милосердия – и таких дней, как сегодня с Ксюшенькой, больше не станет. Карточный долг – адский долг, и бороться с теми, кто требовал его, значило не просто рисковать самому, но сознательно приближать к горю родных. Я терзался, потел, искал выход, а перед глазами смеялась, каталась на паровозике, ела сладкую вату Ксюшенька. Кого я решил спасти? Да и чтобы спасти, нужно было заплатить наперёд, оторвать часть себя, и я боялся, что этой частью станет Ксюшенька, плоть от плоти, жизнь от жизни. А кем был для меня старик? Близким, важным, жизненно необходимым, но не родным. Я, наверное, мог бы обойтись без него и в итоге простить себе это. То, чего я боялся месяцами ранее, наползло сейчас, как непроглядный ядовитый туман, – выбор между двумя людьми; выбор на первый взгляд очевидный, а на деле столь непростой.

«Нельзя быть хорошим для всех» – жена в своей расчётливо-бессердечной практичности оказалась права, потому что те, кто шёл взять своё, не остановились бы. Страх проступал, как соляные разводы от пота на чёрной футболке, и я стоял на двух проводах, пропуская через себя ток, пропуская и не выдерживая. Выбор зрел, давил, гнобил неизбежностью. Хотя я ещё ждал, когда наведут справки о Грише, припугнут его, но тут же вспоминал, как бил его пепельницей, и он терпел, цеплялся за проклятую квартирку, но ни она, ни он сам уже не принадлежали ему, а вот с теми, кто имел настоящие права, я вряд ли бы совладал; им что колой, что кислотой в лицо ребёнка. Я вспомнил другие любимые слова жены: «Не лезь не в своё дело». А я полез, пожалел, сердобольный мудак, – и вот разгребал завалы, наполовину придавленный сам.

Три следующих дня мне пришлось работать в Ялте. На территории, принадлежавшей Павлу Степановичу, намечался масштабный open-air с двумя десятками местных и приглашённых диджеев, а организатор мероприятия вдруг исчез, и потому выдернули нас с управляющим севастопольского клуба. Выдернули неожиданно – я едва успел заехать домой, взять деньги, зарядник и пару футболок.

В Ялте выяснилось, что прошлый менеджер завалил всю подготовку и пропал не просто так, а с деньгами. Глупый человек, потому что Павел Степанович умел искать и возвращать своё. Нам же с управляющим предстояло совершить, казалось, невозможное, и три дня мы, перевернувшие всю Ялту в поисках оборудования, персонала, должников, жили на нервах и энергетиках, а управляющий ещё и на «колёсах». Никогда я не работал так много – на износ, на измот. Люди заставляли нервничать, злиться, сгорать, и в первый день, когда после одной из встреч я оказался на ялтинской набережной и пару минут смотрел на серебристое от лунного света море, мечтая сбежать за горизонт, то чувствовал себя вычерпанным, иссякшим, как выкачанная нефтяная скважина. Я хотел отказаться, но нам обещали достойную сумму, и это подстёгивало, хотя главной, конечно, была мотивация не денежная, но скорее внутренняя – переломить ситуацию, сделать то, что на первый взгляд сделать невозможно.

И мы справились – вытащили катастрофическую ситуацию с самого дна, где, казалось, никто не стучался снизу, вытащили не за волосы даже, а за волоски, действуя настырно, упрямо и вместе с тем осторожно, дабы не оборвать. Мы могли гордиться собой – и мы гордились. Закончив основную часть дел, сняли массажный салон – жирный отдых после беспросветной каторги.

Я увяз в этих трёх днях, растворился, перестал быть собой, превратившись в машину, эффективно выполнявшую боевые задачи. Робот клубного бизнеса, работавший на «Ред Булле». В эти три дня я впервые оказался недоступен для Ксюшеньки. Хотя она звонила; ведь я обещал приехать. Обещал – и не исполнил. Вскользь читал сообщения от жены. Читал – и не отвечал. Звонила Инга Александровна. Я безмолвствовал. Любой подобный звонок был равносилен выходу на поверхность, а я погрузился настолько, что превратился в подводное существо, животное иного вида, погребённое под толщей воды, в которой надо было вертеться, выживать, доказывать первенство. Я ушёл на дно, я обустраивал его под себя. И очнулся лишь тогда, когда из массажного салона утром вернулся в роскошную «Виллу Елена» с бутылкой шампанского и сексуальным истощением, выспался и позавтракал, налегая на орехи и морепродукты.

Первый звонок я сделал Инге Александровне. И сразу пожалел об этом. Она говорила, точно озябнув – голос её подвисал и подрагивал. От первых же её фраз я напрягся и принялся собирать вещи, чтобы ехать обратно в Севастополь. Инге Александровне рекомендовали больше не соваться к старику.

– Кто?

– Чернявый такой парень.

Это, несомненно, был Гриша.

– Он ворвался в квартиру. Кричал, что она его и делать мне тут нечего. Кричал, чтобы я убиралась, что он завтра же сменит замок, а Яков Фомич возражал. Он плакал. Жутко было! И-и-и, – Инга Александровна начала запинаться, – этот парень ударил меня. Мне пришлось уйти, вы понимаете?

– Понимаю.

Дозвониться управляющему я не смог. Он, скорее всего, отсыпался после ночного кутежа. Я набил ему эсэмэску: «надо срочно уехать в севаст на пару дней дела», прыгнул в такси. Скалы, поросшие лиственницами и соснами, проносились мимо – мы мчали. Я набрал приятеля, наводившего для меня справки о Грише.

– Привет. Как твоё ничего?

– Спасибо, твоими молитвами. Я тут выяснил кое-что.

– Говори.