Он глядит на меня:

– Как вы можете так говорить? Я ранил вас. Вот оно, доказательство.

– Да, ранили, – допускаю я. – Но вы считали меня Дамой. Вы были ее пленником, Кестрин, ожидали смерти, полагали, что она убьет вас, как убила вашу мать. Вы сопротивлялись, как могли, и словами, и поступками, и никакой вины в этом нет. Ни вашей, ни кого-либо, вынужденного обороняться.

Теперь я это понимаю, и про саму себя тоже. Можно было не торжествовать так злобно, ударив Корби, но нельзя жалеть о том, что я смогла защитить себя. Я бы сделала это снова, стоило бы и Кестрину.

– Мне нечего вам прощать, – повторяю я уже мягче. – Я… я сама слишком долго боялась доверять вам, полагая, что победить Даму невозможно.

– Было невозможно, – говорит он с кривой усмешкой. – И меня, пожалуй, стоит не меньше порицать за то, как я обращался с вами, когда впервые позвал сюда для разговора.

Справедливо.

– Вы сможете быть счастливы здесь? – отрывисто спрашивает он. Смотрит в сторону, на фонтан, приковав взгляд к воде.

Я чувствую в груди странное покалывание. Кажется, я сейчас заплачу.

– Важно ли это?

Он так и не глядит на меня.

– Вы можете вернуться домой, если хотите. На вашу долю выпало достаточно, чтобы расторгнуть помолвку без ущерба для дружбы наших стран.

– Я говорила вам как-то – меня там ничто не ждет.

– Говорили.

– И я уже полюбила вашу землю и ваш народ всей душой, вераин. Я не уеду по собственной воле.

Но я полна благодарности за то, что он дал мне эту свободу выбирать. Неоценимое сокровище.

Он поворачивается с искрой надежды в глазах:

– Тут есть… Пройдетесь со мной, вериана? Хочу вам кое-что показать.

Я беру его руку и иду следом в лабиринты коридоров.

– Не очень далеко отсюда, – объясняет он и погружается в молчание.

Мы приходим в доселе мне незнакомую часть дворца, шагаем тихими галереями, пока не добираемся до еще одних широких дверей, ведущих на площадь. Но площадь эта не похожа ни на что виденное мною в Менайе. Здесь нет ни мраморных плит, ни мозаики, ни изящных фонтанов. Здесь растет лес.

Я в оцепенении стою на пороге, уставившись на деревья – сосны, березы, дубы и несколько долговязых осинок. Они серебрятся в лунном свете, кроны шуршат на легком ветру, воздух полнится ароматами леса: листва, нотки сырой земли и мхов.

Я делаю шаг в это видение, протягиваю руку и трогаю грубую кору сосны. Каменистая тропка петляет сквозь чащу, сворачивает в темноту. Мне нестерпимо хочется пойти по ней, потерять из виду дворец, в самом чреве которого мы стоим, и снова очутиться меж одних лишь деревьев.

– Вам нравится? – спрашивает Кестрин позади.

Я забыла о нем, бросила его руку и ушла вперед без раздумий. Теперь, со смущенной улыбкой, поворачиваюсь обратно.

– Это прекрасно. Кто его посадил?

– Я… то есть… – говорит он с непривычной скромностью, – садовники, конечно. Но я его придумал. Для вас.

Я опускаю ладонь на деревце.

– Лес тут довольно давно. Не только что высажен.

– Я был очень в себе уверен, – говорит он с усмешкой. – И хоть для чего-то он пригодился. Когда я привел сюда самозванку, она бросила на него один взгляд, сочла его причудливым и пожелала вернуться к званому обеду.

– Вы знали.

– Знал, что она – не вы. Но не понимал, кто именно и кто вы такая – тоже. – Он шагает ко мне. – Я полагал, что, даже стань вы однажды счастливы здесь, все равно будете рады вспомнить о доме.

Как же мы близки, думаю я, глядя на него, на мужчину, способного сочетать в себе хитроумные игры правителя и горячую поддержку друга. Здесь, посреди высаженных им деревьев, я наконец понимаю, что, вопреки всем его ходам, он в корне отличается от моего брата. Как мы близки – и как далеки одновременно. Он не перешагнет последний рубеж, не станет или не сможет. Значит, нужно мне.

Я тянусь к нему, провожу пальцами по его руке.

– Я уже дома, Кестрин.

Он прикасается ладонью к моей, и мы беремся за руки, неловко, неуверенно.

– Странно. – Я грустно улыбаюсь. – Я всецело доверяла тебе, знаешь? Когда пошла с чародейкой. Знала, что ты меня не убьешь. Ты можешь злиться, можешь вести себя как грубиян…

Он сдерживает смешок.

– Но я знала, что не убьешь.

– Я не был бы так уверен.

– Ты меня защищал и помогал мне.

Губы у него кривятся.

– Помни это, Кестрин. Я помню.

– Помнишь ли также и пустошь, что оказалась моим сердцем? Сможешь выйти замуж за такого человека?

Я теряюсь, пытаясь найти верные слова.

Должно быть, получается долго, потому что он добавляет:

– Сможешь когда-нибудь полюбить меня?

Я уважаю его, доверяю ему, он уже стал для меня кем-то большим, чем просто союзник и друг. Наверное, из этого родится и любовь.

– Не знаю, – говорю я. – Но знаю, что в сердце твоем сокрыто не только то, что позволила увидеть Дама. Оглянись. – Я обвожу рукой деревья вокруг нас, тысячи спящих в глубине леса созданий. – Это ведь тоже уголок твоего сердца. Как же иначе?

– Ты правда в это веришь?

Я делаю шаг вперед, так что оказываюсь к нему почти вплотную, и опускаю вторую ладонь ему на грудь; чувствую, как она вздымается и опадает от дыхания. Говорю:

– Ничуть не сомневаюсь.

Я не могу пока сказать ему, что люблю, потому что нужно время без всяких недомолвок и обмана между нами, чтобы отыскать эту любовь.

Он изумленно смотрит на меня, потом нерешительно обнимает другой рукой и притягивает к себе. Мы долго стоим так вдвоем, он прижимается щекой к моей макушке, я своей – к его груди.

Я закрываю глаза и слушаю размеренный стук его сердца и тихий шелест листьев в вышине.

День казни Валки рождается светлым и тихим, солнце согревает мощеные дворики и приносит с порывами ветерка ароматы молодой листвы.

Кестрин встречает меня в Зале Приемов. Прислужники и все придворные в огромном помещении разом глядят на нас. Кестрин кланяется, изогнув уголок губ, и мне делается чуточку спокойней. Я беру его под локоть, мы идем к парадным дверям.

– Станет легче, – тихо говорит он. – Они не всегда будут так глазеть.

Но всегда будут присматриваться. Не сомневаюсь, что так живет этот двор – наблюдение и интриги во всей красе.

– Скоро у них будет весомая причина глазеть. – Я пытаюсь говорить непринужденно и все-таки стискиваю пальцами его руку.