в вечернем тумане дома Рузаевки и Цыганков с белыми пятнами цветущих деревьев. В символическом саду неподалеку от храма Михаила-Архангела щелкали соловьи. Не успела Надя оглянуться на запад, как малиновая и огненная полоса заката перетекли в пунцовую, над которой гасли бледно-желтые всполохи, размытые сгущающимися сумерками. Пунцовая полоса на глазах утончалась, пока не сделалась лиловой. Последний свет погас в облаках, и, когда она снова бросила взгляд на землю, ее освещали лишь бледные вишни. Крестовики елей неподвижно чернели на фоне синего неба, над горизонтом зажглись первые звезды, сияя сквозь пелену облаков... Потом они засветились на дне небесного купола. С северной стороны видна была альфа Большой Медведицы, перекинувшейся через все небо.

Измученная весенней слабостью Надя прилегла на площадку под большим колоколом, внутри которого зияла многовековая, отлитая при Тишайшем тьма, по которой проскакивали золотистые шпоры кириллицы. Терпеливые перья лемехами вздымали тьму времен, не давая утихнуть гулу событий, охваченных и не охваченных сводами летописей и сверстанных под корешки книг: мятежам в Новгороде и Пскове, рязанской вольнице, исправлению церковных книг, взятию Соловков, стрелецкому бунту, петровским казням, Семилетней войне, заговору Палена, нашествию Наполеона, восстанию декабристов, Ходынке... К этому гулу, как расплавленное серебро в медь, примешивалось предание о людях, приходивших из леса в пропахших дымом костров одеждах и исчезавших в лесу, выкорчевывавших лес под пашни, заманивавших в его непроходимые чащи иноземцев, строивших в дремучих борах скиты, по цепочке деревьев с дуплами, в которых жили отшельники, передававших в мир пророчества и предостережения, которые мало кто брал в расчет... Стоило отпустить за собой еловые и ореховые ветви, за которыми сходилась по швам русская чаща, как история растекалась по глухим закоулкам леса, будто ее и не было, растворялась в вечных сумерках, мшистой мгле, еловой бахроме и затягивалась буреломом. Партизаны сусанинских времен копали землянки рука об руку с партизанами Дениса Давыдова и партизанами Великой Отечественной, с тайных аэродромов взлетали самолеты без опознавательных знаков и исчезали за зубцами леса, в ямы, замаскированные лапником, бесследно проваливались вражеские грузовики, и из леса не доносилось ни звука, как со дна реки. Отдельные отряды то здесь, то там прорубали просеки, как отец Владислав узником во время войны тюкал топориком в Надымских болотах, пробивая дорогу от Салехарда к Игарке, идущую параллельно Севморпути, но потом история сделала новый виток, и дорога сгнила вместе с вышками и колючкой...

...Облако размером со столицу большого государства, сто миллионов тонн воды, снега и града, висит в атмосфере. На земле в это время настороженно вытягивается осока и ясменник, богородская травка начинает подрагивать и благоухать так сильно, что кроты под землей чуют ее аромат, колокольчик, напротив, застывает, как накрахмаленный, и береза замирает... Встревоженные ласточки стригут помраченный воздух над самыми крышами. Сверху же, куда не долетают пернатые, тучи сияют ослепительными белоснежными вершинами.

Ту-104, летающая лаборатория, переходит на режимный полет. Костя выбирает подходящее облако, хотя на вид они как будто одинаковы. То, что под углом 40 градусов, плотное, с тугими выпуклостями, маркирующими вихри. То, что левее, растет быстрее остальных, и основание у него побольше. Справа по борту хорошее облако, развивающееся со скоростью 2-3 метра в секунду, толщина его около трех тысяч метров. Грозообходчики отмечают нарастание напряженности электрического поля атмосферы. Пока самолет разворачивается, вершина облака поднялась на несколько километров. Вход в облако. По стеклам кабины пилотов пробегают длинные искры. Машину бросает из стороны в сторону. Штормовая болтанка, темень, град, разряды молнии. Энергетическое нарастание страстей, как в трагедии. Сокровенная область бытия. Костя поеживается. После гибели Германа Надя говорила: трудно стало дышать, точно им полон воздух... Да, дорогая, Леонардо считал, что каждое тело наполняет окружающий воздух своими образами, которые все во всем и все в каждой части — помнишь? Воздух полон бесчисленных прямых и светящихся линий, которые пересекают друг друга и переплетаются друг с другом, как судьбы, не вытесняя друг друга... Слышишь, не вытесняя! Все во всем, и все в каждой части, отжившие свое в каждой капле дождя. В монументальной скульптуре, которую образует пересыпающееся внутри себя сахарное облако, можно узнать очертания знакомых образов, родных теней, несбывшегося счастья, но единственный взмах ресниц преображает все до неузнаваемости. Не ищи отжившего свое ни во льдах, ни на воде, ни в облаке — смотри выше. Встревоженный эфир разражается невнятными комментариями хора, стоящего на обочине событий. Мир, ограненный линией горизонта, содрогается от молний. Ваша профессия? Исследователь облаков. Гляциолог, что ли? Сам ты гляциолог. Значит, метеоролог. Сам ты.

Семена будущей грозы разбросаны по всему небу, дремлют в молекулярных ячейках кислорода, азота, углекислого газа, метана, фреона, восходящие потоки воздуха доставляют их снизу в высокие слои атмосферы, «начало начал»... Знать бы мне все это, Надя, когда мы с тобою были детьми! Но меня больше интересовали самолеты, тогда как надо было хорошенько определиться в пространстве, понять, что оно взрослеет вместе с нами, проложить вдоль него прямой светящейся линией маршрут. Но что теперь говорить, Надя!.. Воздух все время в полете со всем видимым пространством, с невероятной скоростью летит Земля в одной упряжке с Магеллановыми Облаками и туманностью Андромеды к созвездию Лиры. Облака раскрываются медленно, как коробочки хлопка: рваный дым, клочья газа, космы тумана, невидимые кристаллы льда, воинственная влага с электрическими зарядами величиной в десятки и сотни кулонов, зажигающими на концах крыльев самолета голубые огни святого Эльма, шарики градин одержимо скрещиваются друг с другом, отсекая малейшую попытку гения гравитации придать облаку какую-либо форму... Костин самолет заряжен до миллиона вольт. До конца засветки тридцать километров... События в облаке развиваются быстро, вот оно уже похоже на верблюда, на рояль, на кита или хорька... Это небо, а не земля, где все льнет к форме, как теля к вымени матки: реки, законы, государства — все жаждет пристанища в границах, даже в плавающем графике историко-образующих идей можно заметить интерес к форме рояля или хорька, и контуры минувшего условны, как причудливые линии созвездий. Мы летим рука об руку с облаками, сунув головы в блистер небесной лаборатории, летим как рояли и верблюды, саблезубые тигры, сизокрылые ласточки, насекомая пыльца, штормовые ветра, — люди, львы, орлы и куропатки, но нас все равно не оторвать от земли, кротких и слабых, как та одиноко идущая по полю старая женщина, чей бледно-розовый платок мелькает далеко внизу...

Тамара-просфорница идет по петляющей тропинке мимо липовой рощи, вдоль линии оплывших военных окопов, поросших крупной сухой и сладкой земляникой. Вдали блестят золотые кресты храма Михаила-Архангела,