негативов. Записывал условия съемки кадра и название местности, вспоминал даты, перематывал неплохо сохранившиеся рулончики пленки эмульсией наружу и, продержав неделю в прохладном месте, разрезал пленку на куски по шесть кадров, которые аккуратно укладывал в пакетик и писал на нем порядковый номер. Пачки со снимками стояли в особых ящичках на деревянных полках. На столе лежали свежие снимки, которые Анатолий сделал совсем недавно: «белой», «серой» и «зеленой» весны.

Надя потерлась подбородком о его седой с проплешиной затылок. Взяла в руки одну фотографию. «Зеленую» весну трудно снимать... — тут же пустился в объяснения отец. — Свежая листва еще не покрылась пылью и сверкает на солнце. Видишь, как много мелких бликов. Не стоило снимать против света, потому что небо получилось «бумажным». Посмотри вот это...» Надя поднесла к глазам снимок вишневой ветки, покрытой цветами. «Это снято ранним утром при боковом освещении, — комментировал отец. — Густые тени подчеркивают объем цветущего дерева. Красиво, правда?» — «Мне твои фотографии нравятся больше, чем Ниловы...» — «Нил! — задиристо воскликнул отец. — Нил, конечно, мастер. Но урбанист. Он снимает с интересом, а я с душой... Вот бы мне его «Хассельблад» с автофокусом и оптикой, тогда б мы посмотрели...» — «Хочешь, я куплю тебе «Хассельблад»?» — «А на какие денежки? Ты все отдаешь Юрке на мост, а отец Владислав все не разрешает его строить...»

Шура в своей комнате коротко взвыла, потом еще и еще раз.

«Что это она?» — с тревогой спросила Надя. «Гребенку ищет, — невозмутимо ответил Анатолий. — Я ее гребенку в саду зарыл, над Званкой. Там уже целое кладбище гребенок. Зина приносит ей, а я отбираю и зарываю в землю, потому что она голову до крови расчесывает... Я уже писем Линдиных ей не читаю. Дам ей в руки письмо, а она дождется, когда я выйду, и сжигает его... Уж не знаю, куда спички от нее прятать, чего доброго, подожжет дом». — «Ладно, отец. Надо прибраться в доме. Согрей-ка мне воды».

Мама сидела в кресле-качалке и скребла одной рукой голову, вынимала прядки коротких седых волос и бросала на пол.

Надя вытащила из своей сумки расческу, вложила ее в руку матери, но ладонь мамы разжалась и расческа упала на пол. Надя взяла кресло за спинку и повернула к зеркалу. Старуха, зарытая по плечи в деревянную раму зеркала, негодующе отвернулась к окну.

Зеркало стояло, как вечно распахнутая дверь в вечную же комнату, но проживавшие в ней люди покинули обитель отражений и исчезли в путанице весенних ветвей за окном, как птицы; возможно, зала с отраженными в нем стенами, окнами, садом и зеркало были сообщающимися сосудами. Когда-то чистую гладь населяли взрослые и дети в пестрых одеждах, терпеливо донашиваемых огородным Странником Тихоном. Там когда-то сквозили ветки, застилавшие горизонт, угол сарая (сараевского сарая!), часть поперечной крестовины огородного Странника, который, может, и увел веселую и беспечную жизнь за угол сарая, в огороды, за пределы видимости, донашивающей старую березу со скворечником, в чуткую к каждому шагу даль — это если выйти на улицу, а здесь — застывшую, прибитую намертво к стене, как ковер, сотканный Матильдой Фландской в Нормандии, запечатлевший эпизоды из заморского похода ее мужа Вильгельма-Завоевателя: с замком английского короля, с битвой при Гастингсе, со звездочетами, указывающими на хвостатую звезду над замком — комету Галлея, как выяснилось несколькими веками позже... Комета ходила по своей орбите и, оказываясь в перигелии, повергала в страх новые и новые поколения людей, привыкших к неподвижности звезд в ночи, а эта проплывала по небу то в виде огненного креста, то в форме ятагана, то просто чудовищной звездой со светящимся шлейфом, и в разное время при виде ее в ужасе и трепете отшатывались от окна Людовик Благочестивый, король Гарольд, император У-Ди, Рорих Ютландский, князь Северский Игорь, римский папа Климент Третий, грузинский царь Баграт. Звезда пересекала орбиту Земли, Марса, Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна, видимого слабой звездочкой в бинокль сквозь путаницу веток за углом сарая, и, не доходя до Плутона, поворачивала обратно и снова огибала Землю, движущуюся вместе с Солнцем в направлении Лиры и Геркулеса... Но о неподвижности звезд, как утверждал астроном Слава, говорить не приходится — за год они смещаются на долю секунды дуги, раскачиваемые ветвями отраженного дерева, и если пятьдесят тысяч лет тому назад Большая Медведица, висящая среди цветов вишни, выглядела воздушным шаром с веревочкой, то через пятьдесят тысяч лет она растянется и не поместится между оконными рамами, исчезнет прямой угол между Алиотом и Алькаидом, а Дубхе будет находиться на прямой линии с Мицаром... Когда комета Галлея была в перигелии, родились Надины деды, когда проходила орбиту Юпитера — бабушки, во время прохождения ее через орбиту Нептуна появились на свет отец и мать, при прохождении кометой афелия родился Нил, а за ним, когда она вновь приблизилась к орбите Нептуна, — Надя. Жизнь Германа уместилась во время прохождения кометой орбит Нептуна и Урана. После пересечения орбиты Урана мать начала расчесывать свои длинные волосы, не узнавая себя в зеркале... За ее спиной сад, в котором одно за другим скрылись отражения, в том числе и ее собственное, молодое, и если сад еще сохранился, если его с корнем не вырвали бури и не источили жуки, то этим мы обязаны огородному Страннику Тихону, который, простирая свою руку, обходит дозором окраины нашего существования. Его лапа в холщовой рабочей варежке заслоняет еле видимый над углом сарая Нептун, к которому ныне движется комета Галлея, а когда она наконец дойдет до афелия, никого из тех, кто когда-то обитал в этом зеркале, кроме огородного Тихона, не останется в живых...

«Ты правда больше не уедешь?» — спросил отец. «Правда». Он заговорил быстро-быстро: «Вот и славно. Устроишься в школу или в мою газету, они у меня все время снимки просят... Мать, слышишь? Надя будет жить с нами. Мы теперь заживем хорошо, дружно. Я тебе разных гребенок накуплю». Мать тихо завыла, поводя головой из стороны в сторону. Надя сама поставила на плиту кастрюлю с водой и присела на корточки возле мамы. Анатолий подставил ей низкую скамеечку.

Шура подняла руку, посмотрела на нее и медленно положила на голову Нади.

«Видишь, — шепотом сказал отец. — Она все поняла».

Шура пристально смотрела в зеркало на шевелящуюся от ветра занавеску, прислушиваясь к Надиным движениям, как один литературный герой, прикованный чахоткой к постели, изощривший свое зрение до такой