степени, что в очертаниях плесени на стене видел удивительные вещи: карту Тихого океана, из которой всплывала гряда Японских островов, изучаемая им еще в гимназии, — остров Кюсю, остров Сикоку, острова Идзу, очертаниями похожие на сад камней, в котором взгляд никак не может отыскать тринадцатый камень, спрятанный у тени в кармане: все камни стояли друг за дружку насмерть, как самураи, скрывающие своего императора. За стеной клубилась зелень чужого сада, облитого солнцем, сияли купола храмов, в весенней неге раскидывались пашни, зеленели леса, синели реки, белели вершины гор и сопок на берегу океана, омывающего берега Японии, а со стороны стены, возле которой стояла кровать умирающего, по временам обретающей прозрачность тактовой черты, тянулись верстовые столбы, мост через Неман, поля сражений, готические шпили Германии, зеленые луга Лотарингии, скалистый берег Ла-Манша, над которым металась в поисках ворона горестная Аделюц. Куда ни кинешь взгляд — небо, за воротом смертной рубахи — ангелы, тогда как демоны все брошены на грандиозную стройку великой стены между разумом и волей, между сердцем и сердцем.

Было три часа дня, когда Надя вышла из дома. Сквозь мелкую рябь облаков пробивалось солнце, но стояла необычная для последней декады апреля жара, и в наплывающих на дорогу волнах запаха горячего песка, янтарной сосновой шелухи чувствовался тонкий аромат липы, выпустившей шелковистые нитки ключиков. Дорогу устилала сухая хвоя и блеклая березовая листва, усыпанная мертвыми тельцами коричневых жуков с черными рогами и серебристыми бархатными брюшками, жизнь которых длится от взбухания почек до развертывания березового листа. На понтоне Надю нагнал свежий запах тающего снега, которым тянет с Лузги до тех пор, пока трава не ударится в рост. Не доходя до Корсаково, она свернула на тропинку, тянущуюся между берегом реки и кукурузным полем, на котором торчали срезанные сухие стебли. Быстрый блеск Лузги по правую руку пресек широкий овраг с узкими террасами, на которых закрепились случайные деревца, спускающиеся по глинистым ступеням до самого дна, сплошь затянутого нежно-зеленым маревом орешника. С одного клина кукурузное поле было обсажено светлыми березами, с другого тянулись темные сосны, за которыми прятались Цыганки. Волны весеннего тепла перемежались с прохладой синевшей впереди Лузги.

Усталая Надя остановилась у березы, просвечивающей на солнце всеми своими листочками. Эта березка, наверное, была переселенкой с берегов далекой Надиной весны, где узкие крылья синих стрекоз дремотой обволакивают реку с наметенными в нее облаками, и с высокой метеовышки видны золотые буквы колесников и двухпалубников, почти слитых с чертой горизонта, которые она различала сверхъестественным райским зрением ребенка, терпеливо накапливающего свои впечатления, чтоб отложить их на скудное будущее... Все это было близко, под веками, и порождало в Наде безумную надежду, что когда-нибудь она разберет завалы накопленных за жизнь впечатлений и, как под слежавшимся в сундуке хламом, обнаружит не дно, а светлое окно жилой баржи с рассадой на подоконнике в зарослях цветного горошка... А березку она видела как со дна реки с прозрачным течением, которое не могло отвалить от сердца камень.

В тонкой школьной тетрадке, свитой трубкой, исписанной Надей за несколько ночей, уютно свернулись грехи. Тамара сказала: обрати глаза вовнутрь и увидишь их сквозь клубящийся туман. Они устали. Дремлют, объятые океаном мглы, алмазных два копья, вместо того чтобы разить, разить штабеля слежавшейся тьмы, дремлют, прикованные, как пленные гребцы к ладье, к видимому миру, подставляющему углы, фрагменты и части, алмазные копья заволокла забота о времени, в котором, как показывают последние научные изыскания, настоящее, прошлое и будущее существуют разом: если навести телескоп на Сириус, находящийся в восьми световых годах от нас, то помещенный в фокус телескопа приемник зафиксирует три источника излучения — один в той точке, где Сириус был восемь лет назад, другой — где он находится в момент эксперимента, третий — в том месте, куда Сириус придет через восемь лет... Таким образом, мы видим сразу три Сириуса: из прошлого, из будущего и настоящего. Эксперимент, многократно удостоверенный в ясном уме и трезвой памяти. Но если оторвать взгляд от гелия, водорода, лития и бериллия и развернуть его вовнутрь, что можно увидеть, кроме мглы, пульсирующей со скоростью восьмидесяти ударов в минуту?.. Сириус, как ни высоко он забрался, вполне доступен алмазным копьям, но со всего, чего ни коснется взгляд, алмазной каплей душа соскальзывает, как роса. Ее состав неясен. Она видит форму, юркой рыбкой суетящуюся в тлении, белый свет схвачен, как старая бочка обручем, линией горизонта, и, чтобы разомкнуть роковой круг, надо перевести стрелку с видимого на невидимое, восстановив тем самым первозданную прозрачность эфира без линий и границ.

Тамара-просфорница сказала: ты пиши свои грехи, внутреннее зрение восстановится, отмершие клетки глаз оживут. Хорошо, пишем: жестокосердие, самолюбие, малодушие, сквернословие... Искать муху. Гордость, равнодушие к ближнему. Окамененное нечувствие, ложь, лукавство, человекоугодничество, через запятую. Прелюбодеяние, лицемерие, идолопоклонство. Свеча то и дело гаснет, пока бродишь по гнилым сумеркам города, ушедшего на дно водохранилища. Осуждение и клевета на ближнего... Где, когда?.. Везде, всегда... Это не ответ. Зажги свечу, освети свои дни. Гордыня и малодушие могут погасить не то что свечу — солнце. Вспомни, как капитан Татаринов по горло в снегу брел к полюсу, трое отроков в пещи в пламени по горло шли к росе... Окамененное нечувствие — кожа чувствует, сосуды головного мозга тоже, кости ноют на погоду, десны, пальцы чувствуют, пока не разольется смерть; и тогда из-под нее вывернется единородная моя, и ангелы небесные, стоя начеку, тут же поднесут к ней исписанную от горизонта к горизонту хартию... Как выходить на баррикады, когда по одну сторону многостяжание, неправдоглаголание, клевета, а по другую скверноприбытчество, лихоимство и ложь; завязывается древняя борьба берцовыми кеглями, сшибание городков варварскими тотемами... Может ли быть победа и правда на стороне стягов с раздутыми желчью зобами? Хоть стройся клином, хоть сажай в березняке засадный полк — поля сражений, подернутые пеплом самолюбия и уныния, перед очами души. Перевернутые автобусы, легковушки с выбитыми стеклами, пустая тара, толченое стекло, летучий мусор, через который заключенные одной камеры перестукиваются с узниками другой — революционеры с провокаторами, провокаторы с революционерами. Имена поработителей — зависть, тщеславие, трусость, измена, но они неизвестны людям, засевшим по ту сторону перевернутого автобуса, внутри них смирно сидят за баррикадами перевернутых понятий коварство, ненависть, равнодушие.

Тело реки, извивающейся меж потемневших полей, блестело за белыми купами вишен, видимых с колокольни, а на том берегу черные с крестами вершин ели указывали путь на северо-восток, на Калитву. С северной стороны видны были тающие