чтобы угодить Аркаше, и Ксеня все понимает... Страшная луна, страшные гвозди на заборе тюрьмы и вдали (вплотную к зрительному залу) разгорается страшное пламя.

(Крыльцо дома.) Весенняя слабость застилает белый свет. Невзрачная тень брошена на крыльцо, как сорванное ветром с веревки платье, невесомый отпечаток тела на хиросимской мостовой, сохраняющий до первого дождя его форму, внутри которого тьма, с поверхности орошенная солнцем, удлиненная на склоне дня, — тень, перекинутая сохнущей тряпицей через растрескавшуюся бочку с расклепавшимся ржавым ободом, из которой другая тень с жабой на дне глянет на тебя эдаким Диогеном, вынимая из бороды капустную полоску: не застилай мне свет!.. Про японца, имевшего в саду плодовое дерево, говорили: он богат, у него есть тень. Японец лежит на крохотном острове, на своих шести сотках в тени наплывающего, как кучевое облако, континента, а в изголовье у него сквозит аскетическая тень вишни величиной с хамаюми, стрелы с белым оперением, поражающей самого дьявола, и смуглый человечек возделывает ее с таким островным достоинством, что куда там континенту с его темными провалами и марсианскими ущельями... Нет ничего поэтичнее тени деревца, разве что оно само, одного корня с тенью, — сказочно-легкой, просвечивающей голубизной, как облако. Миниатюрные ножницы порхают в смуглых руках, вырезают из смуглых теней невесомые изделия, бросают в Японское море, и оттуда они через Татарский пролив достигают наших берегов вместе с углем по двенадцать долларов за тонну, который на нашенском берегу, вместе с тенью, стоит восемнадцать долларов... Наша земля богата тенями, леса плодоносят эпосом, лощины рапсодами, ступеньки ветхого крыльца теряются в поэмах. Душа, названная средневековым философом живым числом, составленным из чета и нечета, делимого и неделимого, разворачивается в скользящую по всему сущему тень, касаясь крылом всего что ни есть на свете, как болезнью пораженном весенней слабостью, парит, как ястреб над брошенной им на землю тенью, и однажды, сложив крылья, падает с высоты на мнимую добычу... Вот итог наших странствий — слияние с собственной тенью, с которой и погребут тебя, как финикийского вождя с любимой наложницей.

На веревках, натянутых возле домов Белой Россоши и Калитвы, сушится бедное белье. Ослабленного стирками цвета. Старческие кальсоны, дырявые наволочки, бурые плащи, облезлый мех проветривается отдельно от потертого демисезонного пальто, купленного еще в те времена, когда куница резвилась в прииртышских лесах. Нищенский гардероб, сквозь дыры светит солнце. Линялые пододеяльники. Все флаги в гости к нам. Пока не соединимся с тенью навеки, они до второго пришествия будут сохнуть на бесплатном воздухе: украинские рушники с побледневшими пивнями, азиатские сарафаны, узбекские тюбетейки, цыганские юбки, таджикские шальвары беженцев... Их как паруса надувает ветер, и куда более качественные, чем вещи, тени полощутся на земле...

Весенняя слабость, навеянная таянием снега; из-за нее невозможно остановить войну, закрыть воздушные коридоры, из которых летчики между двумя затяжками «Мальборо» стирают с лица земли мосты и монастыри, посольства и больницы. Из личинки-весны вырастает самолет и, сложив крылья, обрушивается на свою тень. Весенняя слабость, черный нал застил белый свет, налоговые агенты облагают тенью предприятия, проводят веерные отключения, а в результате флаги, плещущиеся на ветру, теряют опознавательные цвета.

Ближе к большим церковным праздникам в Калитве и Белой Россоши начинают поговаривать о мосте через Лузгу между Калитвой и храмом Михаила-Архангела. Зимой, когда можно пройти по льду, разговоры эти стихают. Но обычно на сорок мучеников возобновляются снова — как бы он, мост, всех выручил, спрямил бы путь в Царство Небесное... О нем хлопочет молодой иерей Михаил, бывший дьякон, вместе с чтецом и казначеем храма Георгием. Возле Кутково, Болотников, Рузаевки, Цыганков и Корсаково грибами вырастают особняки. Если смотреть издали — торчат посреди поля, как уцелевшие после пожара печные трубы. Есть что-то страшное в этой невеселой работе маленьких молчаливых азиатов-строителей. Дом строится без песни, без шуток, без разговоров и завтраков в чистом поле, без перекуров даже — разве такой дом устоит! — холодными руками, усталой душой наемника. Руки должны быть теплыми. Ведь даже желтая темперная краска из чистого желтка без пленки, уксусной воды и толченой скорлупы, если разводить ее холодными руками, будет чужда своему цвету, что уж говорить о цементе, будь он хоть самого высокого качества, известке, кровельном железе, кирпиче... Говорят, дом может простоять очень долго, если строить его с мыслями о своем собственном доме, о семье. Но эти бедолаги-пришельцы, как облака, гонимые ветром, строят дом из облачного же материала, не проходящего ни в каких серьезных ведомостях, поэтому он, того и гляди, при перемене направления ветра может растаять, как дым.

Но пока особняки не растаяли, отец Михаил вместе с чтецом Георгием ездят к хозяевам особняков по требам, освящают дома, машины («чин освящения колесницы»), соборуют, крестят, отпевают, мечтая накопить денег на строительство моста. Усталость маленьких, высохших от тяжелого труда строителей разъедает камень, как угольная кислота. По соседству с домами нет ни одного деревца, которое утешило бы тенью. Исполнив требу, хозяева усаживают отца Михаила и чтеца Георгия за трапезу. Только за трапезой в почтенном чтеце Георгии проглядывает беззастенчивый Юрка Дикой — он, не таясь, заворачивает курицу в красивые салфетки, набивает карманы дорогими конфетами и ест за двоих, а отец Михаил, клюнув для приличия вилкой в салат, заводит свою багажную арию про то, что храм задолжал за электричество, что недавний смерч снес часть кровли с колокольни, что надо бы подреставрировать Взыскание Погибших, обновить троичное облачение отца Владислава... Трапеза закончена, чадца подходят к отцу Михаилу под благословение и вручают Георгию, как казначею, свою жертву, которую отец Владислав вечером того же дня благословляет на оплату долга за электричество или ремонт в приделе святителя Николая, но не на мост. «Аминь», — и разговор о мосте окончен. Пусть старички, о которых жалостливым голосом напоминает ему Георгий, потрудятся, с Богородицей на устах как-нибудь кругом доковыляют до литургии. Ангелы считают шаги идущих в храм Божий, за каждый шаг стирают по греху в своих хартиях. Георгий говорит: «Может, благословите, батюшка, хор подыскать... если бы мы клиросным платили... Наши бабульки еле тянут». — «Птахи подтянут», — отвечает отец Владислав.

Надя вошла в комнату отца. После того как Анатолий разочаровался в митингах и демонстрациях, он отремонтировал свою комнатку, сделал топчан, занимающий узкое, но достаточное для его аскетических снов пространство, соорудил рабочий столик у окна, над которым повесил образа, вывезенные еще бабой Паней из обреченной к затоплению деревни, полки от пола до потолка и теперь работал над созданием архива