на земле, а тело ломило так, будто по нему промчался табун лошадей. Рот изнутри обволокло липкой пленкой с привкусом трав, а голова кружилась и трещала, как с похмелья. Наяс с безразличным видом стоял рядом, и его тень падала на лицо. Костер потух, над ним теперь вилась только прозрачная ниточка дыма.

– Полоумный старик… Ты, верно, хотел отправить меня в Гельхейн [26]? – сипло проговорил Хальвдан, садясь и ощупывая затылок, которым, похоже, хорошенько приложился о землю. – Регга [27] была бы рада увидеть меня там раньше времени.

Наяс снова промолчал, лишь подал ему руку, помогая подняться. Земля под ногами вздрагивала и качалась. Хальвдан уперся в колени ладонями и постоял так, согнувшись, пока кружение идолов, леса и реки перед глазами не замерло.

– Ты правда считаешь, будто насланный тобой бред убедит меня в том, что Драгомир лишится ума? – он снова выпрямился и въедливо посмотрел на старосту. – Если ты частенько разводишь такие костры у себя во дворе, то и что похлеще может примниться.

– Я не хотел запугать тебя, воевода, или настроить против Драгомира, – Наяс размеренно провел рукой по бороде. – Всего лишь попытался заставить приглядеться к князю. Любое видение – это предостережение. Может, оно сбудется через много лет. А может, не сбудется вовсе, если вовремя спохватиться.

Хальвдан тогда махнул на него рукой – чего взять с выжившего из ума, да к тому же на редкость сварливого старика? И как бы тот ни упирался, что причина-де не в этом, а ведь не обошлось без его вечной неприязни к Драгомиру. Даже если люди старосты и не убивали сопровождение обоза, а все равно веры древнерам не было. Да и не больно хотелось… верить-то.

Однако видение в самых мелких подробностях засело в голове. Хальвдан невольно возвращался к нему мыслями снова и снова и поражался тому, насколько реальным оно показалось. Кто бы мог сказать, не стало ли оно лишь результатом упорно втолкованного, будто вшитого под кожу Наясом предупреждения и наставления: пригляди за Драгомиром. Пригляди. Словно за малым дитем, способным ни с того ни с сего натворить глупостей.

И как бы Хальвдан ни старался отогнать засевшее в душе сомнение – а вдруг? – справиться с ним никак не мог. Вот и теперь только вполуха слушал Добрана, голос которого низким шмелиным гулом звучал сбоку.

– Скорее получилось бы, коли я сам отобрал бы нужных воинов, Хальвдан, – наконец пробились его слова сквозь пелену нерадостных размышлений. – А так ты столько дней потерял – а результат-то все один.

– Что сделано, то сделано, – вздохнул Хальвдан. – Было поручение князя ехать самолично. Вот я и… Или ты мне не рад?

Он с прищуром глянул на тысяцкого. Добран расплылся в улыбке и хлопнул Хальвдана по плечу с такой силой, что тот аж крякнул и качнулся вперед.

– Я тебе всегда рад, воевода. Даже думаю, бывает, что ты редко к нам заезжаешь.

Тысяцкий взглянул поверх голов кметей, которые уже начали расходиться, задумался, и стало заметно, что его глаза наполнены усталостью и тревогой. Прожитые лета отчетливее проступали на немолодом уже лице, размывали острые когда-то черты. Но по-прежнему сложно было бы сыскать во всем княжестве, опричь Кирията, воина, равного ему. Он любого молодчика мог уделать хоть в рукопашной, хоть с оружием. И как бы хороши ни были тысяцкие Северных и Восточных сотен, а с Добраном им не сравниться.

Да и к Хальвдану тысяцкий относился гораздо приветливее многих, не держал за потомка грабителей и убийц.

– Что ж, раз на сегодня заботы закончены, пойдемте хоть медовухи выпьем, – громко проговорил за спиной посадник. Подошел он совсем бесшумно, и потому от его возгласа что Хальвдан, что Добран вздрогнули и обернулись.

– Отчего бы не выпить, – усмехнулся тысяцкий.

Они уже пошли к крыльцу за Аксеном, как издалека, прорываясь сквозь галдеж вечернего города, донесся перестук копыт. Люди вокруг, озадаченно озираясь, расступались, вытягивали шеи, чтобы лучше увидеть всадника, который, поправ все порядки, несся по улице галопом. Женщины поддергивали к себе детей, кто-то бранился, кто-то просто молча отступал в грязь у обочины. Потому как раз уж человек спешит, значит, дело у него важное, да и едет не куда-нибудь – к дому посадника.

Конный задержался у ворот: там его встретили молодцы из ватаги Аксена. Послышался их торопливый разговор. Хальвдан подошел ближе и узнал в нежданном госте княжеского дружинника. Парень был едва не по плечи в засохших брызгах грязи, лицо его обветрилось, а глаза до сих пор слезились. Его крепкий серый конь дышал тяжело и ронял с губ ошметки пены.

– Здрав будь, воевода! – воскликнул гонец, заметив Хальвдана, и стряхнул со своего плеча руку стражника. – Пропустите уже, мне нужно с ним потолковать. Приказ князя! Говорю же, недоумки!

Ватажники, видно, не желающие пускать во двор настырного незнакомца прежде, чем выпытают у него подробности, хмуро отступили. Парень, ведя коня в поводу, вошел и, покосившись на Добрана и Аксена, которые остановились у крыльца, негромко проговорил:

– Князь приказал только с тобой говорить, воевода. Сиречь с глазу на глаз.

Хальвдан обернулся и махнул посаднику и тысяцкому рукой: мол, идите без меня. Те пожали плечами и скрылись в теплой избе.

– Что случилось?

– Вот, – гонец достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист, скрепленный для верности княжеской печатью. – Сказано тебе передать.

Хальвдан развернул его и пробежался глазами по строчкам, которые тут же начали расплываться от падающего снега. Сначала в голове пронеслась мысль, что все это не могло произойти. Просто не могло. Но затем он увидел имя: Млада – именно она поймала наемника и выяснила, кто хотел смерти Драгомира. Лишь тогда он смирился: с этой девицей могут быть связаны самые невероятные случаи. Уж если что-то стряслось – она обязательно тут как тут. И все-то ей неймется.

Хальвдан еще раз перечитал письмо и сжал его в кулаке.

– Быстро метнись в лагерь под выселками и кликни моих парней, – повернулся он к гонцу. – И тех, кто приехал из Лерги. Пусть идут сюда. Сам оставайся мальчишку сторожить.

Кметь кивнул и, запрыгнув в седло, умчался. Сам же Хальвдан, стараясь ничем не выдать нетерпения, размеренным шагом пошел к дому посадника.

Внутри было щедро натоплено. В укрепленной глиной печке потрескивал огонь и, судя по запаху, от которого рот тут же наполнился слюной, готовилась добрая ушица. Аксен и Добран сидели за столом и успели, видать, опрокинуть уже не по одной чарке медовухи. Разговор их был приглушенным, но гулким. В дальнем полутемном углу копошились младшие дети посадника –