Гражине на мгновенье показалось, что Геральд сейчас набросится на гостя, такое у него стало выражение лица.

— Это семейное дело…

— Если бы так, я бы не стал вмешиваться, — а Зигфрид не испугался. Вот ни на мгновенье. — Однако я был свидетелем того, как вы пытались уговорить прекрасную панночку на обряд, который стоил бы ей в лучшем случае разума, в худшем — и жизни. Речь ведь идет о «Кольце Маллеи»? Раньше его часто применяли на бастардах. Согласие ребенка легко получить. А передача силы гарантировала, что наследник будет… скажем так, достоин предков. Но даже в мои времена обряд отнесли к числу запретных.

Геральд вилку согнул в пальцах, вот только на некроманта сие впечатления не произвело. Он отщипнул булочки.

Компотика пригубил.

И продолжил.

— Тем более мне удивительно слышать, что в нынешние просвещенные времена находятся безумцы, сей обряд готовые применить к особе, полицейским языком изъясняясь, недостаточно информированной.

— В нынешние просвещенные времена, — передразнил Геральд преядовитым тоном, — «Кольцо Маллеи» давно уж забыто… верней, переосмыслено и преобразовано. И обряд безопасен.

— Поклянетесь на крови душой?

— Чушь какая-то… — Геральд вскочил. — Я не намерен в своем доме…

— Это не твой дом, кузен, — заметила матушка, отложив салфетку. — И полагаю, нам всем удобней будет продолжить разговор в гостиной. Или вы все еще голодны?

— Уже нет… но от сладкого чая не отказался бы.

Зигфрид встал.

И руку подал.

И Гражина приняла ее, только удивилась, что рука эта холодна. Замерз он, что ли? Осень на улице и такая, признаться, кошмарно-дождливая, что не удивительно. А на нем — куртейка кожаная, с серебряными заклепками да шитьем. Может, оно и по столичной моде, да только навряд ли куртейка эта греет.

…и почему не снял?

…за столом-то воспитанные люди в куртейках не сиживают.

…рубашка тоже черная, но чернота эта поблекла, повыцвела, как глаза Зигфрида. Сколько морщинок мелких вокруг них. И в самих-то холод такой, что на дрожь пробирает.

— Чаю всенепременно. Лушка, слыхала? Чай… и варенья достань, малинового. Мы сами летом малину собирали дикую. С дикой варенье особенно духмяным выходит… Гражина у меня на него мастерица.

И Гражина зарделась.

И себя же одернула. Что за разговоры нынче за столом? То про обряды запретные, то про варенья…

…в гостиной пахнет осенью.

И камин, пусть начищена решетка до блеска, не разжигали, зато букеты сухие, которыми его по осени украшали, убрать успели. Вот и глядится черная жерловина пустой, страшной. Будто пасть неведомого зверя, которого одними дровами не насытишь.

Гражина присела в кресло.

Зигфрид встал за спиной, и почему-то близость его успокаивала. И не только Гражину. Змеи-браслеты на руках истончились.

Геральд занял полосатую софу, на которой любила сиживать маменька с вышивкою ли, с иным ли рукоделием. А ей осталось папенькино массивное кресло, что так и стояло у окна, как будто бы папенька не умер, но вышел лишь…

— Чего тебе надо? — первым нарушил молчание Геральд.

— Сложно сказать. Я еще недостаточно освоился в этом мире, чтобы определиться со своими желаниями.

Это прозвучало издевкой.

— Зачем ты здесь?

— Послали, — Зигфрид все же отступил.

Огляделся.

И сел на пол, скрестивши ноги.

— В полицию местную. Штатным некромантом.

Маменька лишь хмыкнула и нос свой потерла. Верный признак, что думу думает, но вот какую и о чем…

— Так шел бы себе.

— Ритуал запрещен, — повторил Зигфрид.

— Если нет добровольного согласия. А она согласится. Куда ей деваться-то? Сам подумай. Необученная колдовка, молодая, нервная… вон, до истерики с полшага, а в истерике — как знать, чего натворит…

Он не врет.

Но и правды не говорит. И Гражине хочется крикнуть, что вовсе она не нервная, что всегда-то спокойна была и будет, но она сжимает кулаки.

Ни к чему пока встревать в чужую беседу.

— Пустит ненароком черный мор, как разгребете?

— Как-нибудь, — Зигфрид вытащил из кармана серебряную цепочку с круглой бляхой медальона. — Меня скорее смутила бы колдовка обученная, старая и опытная, готовая ради силы нарушить закон…

— У нас есть особое разрешение.

— …и извести родную племянницу, — закончил Зигфрид. — Выбор, конечно, за ней, но, если уж речь пошла о добровольности, то с вашей стороны было непорядочно умолчать о некоторых специфических особенностях обряда. Дар, милая панночка, суть часть души. И потому невозможно отделить его, душу не потревожив. «Кольцо Маллеи» рассекает ее. Выдирает. И сращивает с душой того человека, который изъявил готовность этот дар принять… однако тот, кого лишили силы, остается и с половиной души.

— Мы доработали обряд…

— И теперь ей не грозит безумие?

— Она останется жива! Кровью клянусь!

— Быть может, — эта клятва, похоже, Зигфрида не особо впечатлила. — Однако жизнь бывает разной. Не так давно я тоже был жив. Я мог понимать все, что происходит вокруг. Ощущать боль. Страх. Слышать. Видеть. Но не распоряжаться собой…

Поэтому он такой бледненький.

И маменька вздыхает, разве что руками не хлопает. И чай, который подали поспешно, сама разливает, кладет аж пять ложек сахару, и Зигфриду подает.

И меду крынку.

И ложку, чтоб, значит, ел… а Гражине вот всегда пеняла, когда она пыталась из крынки есть, мол, нельзя воспитанной… то есть, Гражине нельзя, а ему можно?

Зигфрид не отказался.

Мед ложкой ел, запивая живым кипятком и не морщился даже.

— Полагаю, что-то похожее ждет вас. Если уж он клянется, то живы останетесь, но… разум?

— Сохранит.

— Тогда что? Сила воли? Дух? Способности? Во что она превратиться? В существо, которое не способно жить само? — Зигфрид склонил голову на бок, и поза его, и слова, не вязались ни с кружкой, поставленной на правое колено, ни с ложкой во рту.

— У нас есть особое разрешение…

— Полученное не совсем честным путем, полагаю. Молодая колдовка, только что обретшая силу и вправду опасна… да…

— Или «Кольцо Маллеи» или «Подчинение». Выбор невелик. Ее нужно контролировать…

— Подчинение, — Зигфрид подвинул мед поближе. — Еще один прелюбопытный обряд… кстати, его также применяли к одаренным бастардам. Законным наследникам нужны были верные люди. Отчасти, к слову, это и служило причиной некоторой невоздержанности людей с даром. Вы сохраните свою силу.