менее, полагал, что А. А. Богданов исходит из ошибочной точки зрения на соотношение культурных и политических преобразований, недооценка значимости последних приводит его к меньшевистской позиции[772]. Бухарин, в свою очередь, предпринял попытку теоретически обосновать принципиальную невозможность вызревания пролетарской культуры в рамках капитализма и тем самым необходимость диктатуры рабочего класса как важнейшего условия создания пролетарской культуры. Он настаивал, что тезис о полном вызревании предпосылок революционной ситуации в рамках предыдущей общественно-экономической формации является шаблоном, схемой, объясняющими слом феодальных отношений и буржуазную революцию, но не применимыми из-за специфики капитализма к революции социалистической. Европа Нового времени не характеризовалась тотальным доминированием феодальных отношений: наряду с земельной аристократией возник и развивался город, где господствовала буржуазия, причем последняя не эксплуатировалась помещичьим классом, а представляла собой относительно независимую экономическую, политическую, культурную силу, что позволило ей сформировать собственную развитую культуру, ставшую затем предпосылкой и основой Французской буржуазной революции. В случае с капитализмом ситуация, по мнению Н. И. Бухарина, иная, так как пролетариат эксплуатируется буржуазией, является «культурно-угнетенным классом», что не позволяет ему развиться должным образом в рамках капиталистического строя: «неэксплуатируемая буржуазия могла быть уже в лоне феодализма культурно выше того класса, который она затем свергла; наоборот, экономически эксплуатируемый пролетариат не может в пределах капитализма стать культурно выше, чем господствующая буржуазия, которую ему приходится свергать»[773]. Рабочий класс, таким образом, в рамках капиталистических отношений способен подготовить себя лишь к разрушительной работе, а необходимой предпосылкой созревания его культурного и организаторского потенциала оказывается у Бухарина завоевание им политической власти и построение собственной диктатуры.

Стоит упомянуть и о симпатиях к богдановской концепции со стороны другого высокопоставленного большевика – А. В. Луначарского, позиция которого также отличалась неоднозначностью. С одной стороны, как известно, нарком просвещения с самого начала поддерживал и идею пролетарской культуру, и многие начинания Пролеткульта, одно время выступая даже сторонником его автономии от государственной системы; однако, с другой – с самого начала и критиковал пролеткультовское движение за недооценку значения «всечеловеческой образованности» и фактическое дублирование ряда функций Наркомпроса[774].

Критика богдановской концепции культуры осуществлялась и внутри самого Пролеткульта, в частности, В. Ф. Плетневым. Формулируя «точку зрения Пролеткульта» Плетнев находил точки соприкосновения между ней и концепции Богданова, сводя их, впрочем, к наиболее общим тезисам об исторической неизбежности и классовом характере пролетарской культуры, о наличии ее зачатков в советской действительности и необходимости критической переработки и использования буржуазного культурного наследия[775]. Несравненно большее внимание Плетнев уделяет критике. С его точки зрения, в основании теории Богданова лежит концепт «чистой пролетарской культуры» и антропологический идеал «нового человека», следствием чего оказывается радикальная недооценка классовой борьбы, которая как бы заслоняется задачей достижения «высоких коммунистических целей». «Такая постановка вопроса неизбежно ведет к столкновениям с реальной обстановкой, вступает в непримиримые противоречия со сложнейшим узлом классовой борьбы»[776]. Игнорирование классовой борьбы приводит Богданова и к преувеличению роли идеологии и ее отрыву от базиса: в его концепции остается якобы совершенно непроясненным, с точки зрения критика, каким образом возникают и развиваются элементы пролетарской культуры, если классовая борьба не подготовляет и не создает всех необходимых для этого условий. Эти противоречия позволяют, по Плетневу, говорить об отвлеченности формулировок Богданова, идеализме и антиисторичности его подхода к вопросам пролетарской культуры. Упреки в непонимании разницы между пролетарской (классовой) и социалистической (внеклассовой) культурой, отрыве культуры от классовой борьбы и ее противопоставлении политике стали основой для критической оценки Богданова и Л. Авербахом, фактически собравшего и подытожившего критические упреки, ставшие к тому моменту общим местом[777].

Куда более любопытную критику богдановской концепции представил редактор изданий «Новый мир» и «Печать и революция» В. П. Полонский, посвятивший Богданову немало страниц своих «Очерков литературного движения революционной эпохи». Отдавая должное богдановской концепции, основной исходный пункт которой об организующей силе искусства стал, по его мнению, общепризнанным местом, Полонский останавливается на главном, как ему кажется, противоречии в ней. С его точки зрения, немалое место в теории Богданова занимает категория «прекрасное», подспудно развиваемая Богдановым с внеклассовой, общечеловеческой точки зрения. Искусство оказывается не только средством классовой организации, но и способом познания жизни. Именно это обстоятельство, с точки зрения критика, заставляет Богданова говорить о выходящем за рамки узкого классового подхода сотрудничестве поколений и призывать к усвоению культурного наследия прошлого: «На разрыв с прошлым, на отказ от наследства А. Богданов пойти не может. И он лавирует между “неблагоприятными влияниями” искусства на пролетариат и “всечеловеческими” эстетическими ценностями. Его теория “искусства” как орудия социальной “организации” дополняется контрабандной теорией искусства как познания жизни, или теорией искусства, “расширяющего” бытие человека»[778]. Из этого «контрабандного» происхождения общечеловеческих эстетических категорий, генезис которых в теории Богданова связан с «непосредственным эстетическим восприятием» самого автора, проистекает, по мнению автора «Очерков», и другая слабость – неразвитость концептуального аппарата богдановской эстетики. Акцентируя внимание на организующей силе искусства, Богданов, мол, оперирует эстетическими концептами – «прекрасное», «художественность» и многими другими без их должного предварительного исследования: «Здесь коренится одно из слабых мест теории Богданова. Его анализ произведений искусства недостаточно глубок, потому-то он и не замечает противоречий в своих построениях. Его анализ искусства кончается там, где он, собственно, должен бы начинаться»[779].

Обращает на себя внимание, что современники и участники полемики вокруг богдановских идей о культуре прекрасно понимали и учитывали игнорируемую затем в советской историографии дистанцию, лежащую между действительными идеями Богданова, и концепциями наиболее радикального крыла левого культурного движения, если только речь не шла о сознательных идеологических атаках, в которых упрощения, да и прямые фальсификации стремительно становились – особенно с середины 1920-х годов – расхожим способом ведения политической борьбы. Рождение идеологического мифа о культурном нигилизме Богданова, до сих пор, к сожалению, встречающегося в научно-исследовательской и уж тем более в популярной литературе и медиа, было связано с активной политической борьбой, идущей вокруг Пролеткульта в 1920–1925 годах, в которой, на наш взгляд, можно выделить несколько ключевых событий.

В 1920 году на самом высшем уровне разворачивается борьба за организационное подчинение Пролеткульта Наркомату просвещения, которая приводит к появлению ленинского проекта резолюции «О пролетарской культуре» 8 октября 1920 года и письма ЦК РКП(б) «О Пролеткультах», опубликованного в «Правде» 1 декабря того же года[780]. Уже в ленинском проекте резолюции, написанном через несколько месяцев после публикации «Детской болезни левизны в коммунизме» и за несколько месяцев до принятия резолюции X съезда РКП(б) «О единстве партии», хотя и затрагивается вопрос «особой культуры», определяющими оказываются сугубо политические моменты: в проекте, как и в последовавшем письме ЦК, очевидна осторожность