Второе одеяло мы укладывали на две стороны парапета в углу крыши и прижимали ящичками с патронами. Одеяло прикрывало от солнца уголок отдыха и медитации, в котором свободный от наблюдения израильский воин мог сладко дрыхнуть или читать.

Взгляд сверху на ситуацию касался нас крылом всего на несколько мгновений в день, а затем воспарял куда-то под облака исторической справедливости и государственного смысла. На мыльной поверхности быта расхаживали в своих галабие арабки, настороженно следили за ними плохо выбритые мужья, сушилось белье, была пыльная крыша и беспощадное солнце, и ситуация больше походила на обыкновенную тяжбу соседей, чем на конфликт между двумя народами, двумя культурами, двумя цивилизациями

Хеврон – сонная окраина арабского мира. Мы, горожане конца двадцатого столетия, словно усевшись в машину времени, вернулись лет на сто назад. По улицам Хеврона громыхали телеги, запряженные лоснящимися, упруго-коричневыми лошадьми. Мелко семенили белые и серые ослики, вдетые в замысловатые рамы, на которых умещались ящики с фруктами и овощами, какие-то кувшины и сам хозяин, одетый в невообразимо живописную куфию, схваченную черным жгутом. Полы длинного халата почти касались земли, по обе стороны рамы выступали ноги наездника в растоптанных туфлях с торчащими из них загорелыми пятками, покрытыми одеревеневшей кожей.

Изредка проезжал всадник, сдерживая тонко перебирающую ногами высокую лошадь. Она шла боком, всхрапывая и косясь блестящими глазами на пробегающие двери и решетки, и хозяин легонько постукивал ее по крупу коротенькой палкой на широком коричнево-черном ремешке, охватывающем его запястье.

Первые этажи домов, выходящих на улицу, были заняты магазинами. Тяжелые стальные двери от пола до потолка запирались огромными ключами. Жили боязливо – окна-витрины были плотно забраны решетками.

В конце нашей улицы, замыкая собой Хеврон, располагался небольшой храм русской православной церкви. Монахи в сутанах каждое утро направлялись к центру города и, спустя несколько часов, возвращались, нагруженные пакетами и сумками. В Израиле уже давно никто не ходит пешком за покупками, домохозяйки подъезжают в автомобиле к супермаркету, и загружают багажник до самого верха. Арабы возвращаются с рынка, погоняя крепко навьюченного ослика. И только русские монахи, невзирая на жару, волокли тяжеленные корзины.

Но, может быть, в этом и заключалась их духовная работа, неустанный труд по укрощению плоти и преисполнению святостью. Все они были молоды, стройны, двигались легко и пружинисто, словно не умерщвляли себя постами и молитвами, а проводили время в спортивном зале. Моти предлагал крикнуть им с крыши какой-нибудь лозунг позабористее, вроде «Ленин, партия, комсомол» но, поколебавшись, решил, что такое поведение не будет соответствовать высокому званию израильского агрессора.

Тема разговора с русскими монахами, регулярно заплывала на крышу и, повертевшись некоторое время по ее чешуйчатой бетонной спине, постепенно сходила на нет. Кроме общего языка нас с ними ничего не связывало, да и какой разговор мог вестись с высоты пятиэтажного дома.

Хевронские арабы очень набожны. В пятницу с утра весь город – мужчины, женщины, дети отправляются молиться в Усыпальницу. Старинное здание, возведенное царем Иродом над пещерой, где похоронены Авраам и Сарра, Исаак и Ривка, Яаков и Лея, а также Адам с Хавой, неоднократно переходило из рук в руки. Несколько веков там находилась церковь крестоносцев, а потом, после завоевания страны Салах-эт-Дином, – мечеть. Здание огромно, и в него набиваются многие тысячи молящихся. Небольшая часть Усыпальницы передана еврейским поселенцам, и там расположились несколько синагог. Иногда арабы врываются на еврейскую часть, ломают мебель, жгут книги. После первого такого случая за порядком стала следить не полиция, а подразделение резервистов.

Часть нашего батальона патрулировала вокруг Усыпальницы и караулила внутри. Это несравненно интереснее, чем жариться целый день на крыше. Да и куда легче – внутри многометровых стен здания всегда сумрачно и прохладно. Вопрос о несправедливости и судьбе неоднократно обсуждался на крыше.

– Не созданы мы для легких путей, – меланхолически замечал Моти. – Спорить не с кем и жаловаться не на кого. Остается только молча тащить лямку, и считать дни до окончания службы.

Ничто так не сближает мужчин, как совместное безделье с оружием в руках. Есть что-то вечное в караульной службе, часы, проведенные в ожидании грядущей беды, неуловимым образом изменяют характер. Дружба, замешанная на часах совместного сторожения – одна из самых крепких дружб в мире.

Моти было, что рассказать. Первую неделю он подробно описывал свои матримониальные похождения.

– Раввины меня уже боятся, – вздыхал он, поправляя приклеенный к носу листик газеты. – Да я и сам не рад. Так хочется постоянства, теплого дома, любящей жены.

– Так кто же тебе мешает?

– Обстоятельства. Каждый раз что-то не то.

Ветер носил по крыше песок, кружил оранжевые фильтры окурков, какие-то палочки, обгорелые спички, обрывки бумажек. Пыль проникала в затворы винтовок, впитывалась в гимнастерки, скрипела на зубах.

– Вот ты, писатель, – сказал Моти, закуривая очередную сигарету, – вот и расскажи людям мою печальную историю. Для поучения и остерегу. В этом и состоит твой долг пред народом. Может быть, добрые чувства, которые ты пробудишь своей лирой, искупят вранье, допущенное тобою в процессе сочинительства.

– Никому я ничего не должен, – ответил я. – Ты что, зарплату мне платишь или нравственно поддерживаешь?

– Я книжку твою купил, – невозмутимо произнес Моти. – Значит, поддержал материально. И обсуждаю, тобою насочиненное. То есть, поддерживаю нравственно.

Жара не располагала к препирательствам, и я пропустил нахальную Мотину тираду мимо ушей.

Солнце пробивалось сквозь плотные армейские одеяла, сжигая щеки и уши. Даже отраженного от серой бетонной крыши света было достаточно, чтобы опалить лицо. Мы обмазывали себя кремом, лепили на нос кусочки газеты, но, тем не менее, кожа сползала клочьями, а физиономии наливались багровым взрывоопасным цветом. Перелом наступил к концу третьей недели, когда наши лица стали напоминать шоколадные физиономии знаменитых джазменов.

– Пора учить эфиопский, – меланхолически заметил Моти, разглядывая себя в зеркальце. – Вот на эфиопке я еще не женился. Стоит попробовать, говорят они покладистые и верные.

В это время на крышу соседнего дома вышла арабка с тазиком белья. За последние несколько дней она стала появляться на крыше слишком часто, да и белье, судя по наблюдениям, вывешивала одно и то же. Мы уже подумывали сообщить об этом командиру: кто ее знает, что она высматривает, может, за нами следит. Хотя, чего тут следить, мы целый день как на ладони,

– Погодь, – удержал меня Моти, когда я уже взялся за тумблер рации. – Посмотрим, что дальше будет.

Я положился на его знание женской натуры и не ошибся. Поначалу арабка кутала лицо в платок и держалась к нам спиной. Судя по фигуре, лет ей было немного. В Хевроне выходят замуж рано и начинают стремительно рожать. Годам к тридцати рожальная машина превращается в крупных размеров бабищу с широким лицом и неохватным задом. Наша арабка двигалась по своей крыше легко и проворно, с грацией козочки, ловко подхватывая подол своей плащ-палатки.