На обыкновенное платье, или юбку с кофтой, религиозные арабки надевают глухой, мышиного цвета плащ, напоминающий плащ-палатку, застегиваемый у самого горла и закрывающий ноги до щиколоток, а руки до запястий. На улице стоит августовская жара, нормальную европейскую женщину в таком облачении через полчаса неминуемо хватит тепловой удар, а этим хоть бы что.

Так вот, развесив белье, арабка преспокойно сняла свой плащ и несколько минут прогуливалась по крыше, игриво посматривая в нашу сторону. Я не верил своим глазам! Неужели чары Мотиного обаяния пробились даже сквозь строй исламских запретов. Насчет своей скромной особы я не питал никаких иллюзий, понятно было, что все представление адресовано моему другу.

– Худовата, – заметил Моти, внимательно изучая через бинокль арабские стати. – Мне нравятся более плотные. Как на картинах у Рубенса.

– Когда она родит четвертого, – сказал я, – то придет в соответствие твоему представлению о женской красоте. И прекрати пялиться, ты, кажется, забыл, что говорит наша религия о рассматривании чужих жен.

– Не мешай вести наблюдение за потенциально опасным объектом, – буркнул Моти, не отрываясь от окуляров. – А вдруг у нее под кофточкой пояс со взрывчаткой.

– Бабушке своей расскажешь, – сказал я и потянул за ремешок бинокля.

Арабка сняла платок, тряхнула коротко подстриженными волосами и сделала еще пару кругов по крыше. Теперь, когда стало видно ее лицо, можно было определить возраст.

– Лет девятнадцать, – сказал Моти, подкручивая верньер.

– Твои наблюдения нуждаются в проверке, – возразил я, продолжая тянуть за ремешок. – Отдай бинокль.

– Не отдам, – отрезал Моти и я понял, что он стоит на грани очередной ошибки.

– Эй, приятель, – я хлопнул его по затылку. – Она замужем. Ты не забыл?

Моти не ответил. Арабка вышла на середину крыши, бросила в нашу сторону взгляд, достойный Елены Прекрасной и, подняв руки к горлу, принялась расстегивать кофточку.

– Баррикадной смелости женщина! – прошептал Моти, и глубоко втянул воздух.

Но Красной Пресней не пахло; расстегнув две верхние пуговички, арабка захохотала и, подхватив плащ-палатку, скрылась за отражателями солнечных бойлеров. Спустя минуту оттуда вышла закутанная по самые брови, неосвобожденная женщина Востока, мелко семеня, пересекла крышу и скрылась в дверном проеме.

– Ну и дела, – произнес Моти, опуская бинокль. – Тайны гарема, а? Несколько минут мы молчали, пораженные увиденным. Наконец Моти произнес:

– А вот личико ее мне не понравилось. Топорное личико.

В дверном проеме на соседней крыше возникла чья-то фигура. Моти схватил бинокль и припечатал его к глазам. Грузно переваливаясь, на крышу выбралась толстая бабища в плащ-палатке и с совершенно русским лицом. Не смотря в нашу сторону, она сняла развешенное козочкой явно сухое белье, злобно запихнула его в тазик, и потопала к двери. Перед самым проемом она обернулась, и презрительно плюнула в нашу сторону.

– У, мымра, – заметил Моти. – Главная жена, поди. Пришла наводить порядок. Боюсь, нашей козочке не поздоровится.

Он снова оказался прав – до самого конца службы козочка на крыше не появлялась.

К полудню нас начинали донимать умопомрачительные запахи арабских яств – женщины готовили обед. Глотая слюнки, мы принимались ожидать наши армейские «боевые порции» – расфасованную по коробочкам из фольги стряпню ротного повара. На условном языке «рации» они назывались «горячее и вкусное». Горячее – пожалуй. Вкусное – ни в малейшей степени. Рис, остро приправленный пряностями, желтая курица в толстой, пупырчатой коже, хлеб, иногда баночка хумуса. Все. Тут вам не набережная Тель-Авива, ребята.

После обеда время тянулось мучительно медленно. На улицах тишина и запустение, местные жители спали, или, разлегшись в тени, услаждали себя кофе и кальяном. И только мы, зеленые солдаты, с багровыми распаренными физиономиями, сидели на солнцепеке и озирали окрестности.

Когда солнце – наконец-то! – скрывалось за соседним домом, крышу накрывала прохладная тень. Сразу ощущалось, что Хеврон все-таки расположен в горах– с севера задувал холодный ветерок и наши головы, расширенные от жары, начинали стремительно ужиматься. Около половины седьмого рация с треском выбулькивала отрывистые команды. Старшина сообщал на якобы непонятном для других кодовом языке, что пора спускаться вниз. Тяжело бухая подкованными ботинками агрессоров, мы топали вниз по лестнице. Двери, как правило, оставались закрытыми, но сквозь их деревянные панели неудержимо неслись волны неприязни. Иногда кто-то из детей, обуреваемый любопытством, приоткрывал дверь, и сквозь небольшую щель можно было увидеть внутренности арабской квартиры. Голые стены, никакой мебели, полы, устланные разноцветными одеялами. Жизнь, как в шатрах. Но щель оставалась открытой всего несколько секунд, ее моментально перекрывало плотное женское тело в галабие, и дверь захлопывалась.

На галабие я хорошенько насмотрелся. Это одежда, как сейчас говорят unisex, мужская и женская. Похожа на халат или длинное платье свободного покроя, доходящее почти до пяток. Мужская галабия – в основном белая, черная и коричневая, со стоячим воротником. С ней, как правило, носят безрукавку с завязкой на шнурке.

Домашние женские галабии сделаны из простого, кремового цвета хлопка, но бывают и синие, красные, зеленые, с простенькой вышивкой на подоле. Выходные, праздничные, те, что надевают по пятницам пятницу на молитву в Усыпальницу, украшены роскошной золотой нитью и вставками из шелка и парчи.

Но вот, наконец, мы загружаем вещи в «нун-нун», усаживаемся, и он, громыхая, везет нас домой. Солнце уже скрылось за склоном горы и чаша Хеврона погружена в сумерки, но над западным склоном ровно и ярко стоит закат. Вдоль ломаной кромки, образованной крышами домов разной высоты, протянулась полоса насыщенного бело-оранжевого цвета. Поднимаясь над крышами, полоса плавно меняет цвет, становясь сначала чисто оранжевой, затем розовой, а потом, дробясь и разбиваясь на тысячи оттенков, теряется в глубоком ультрамарине вечереющего неба.

Уже серебрится узкий, похожий на нож террориста, серп луны и пульсирующие иголочки звезд прокалывают нежнейшую взвесь синевы. На востоке, там, где белеют кубики Кирьят-Арба, голубой цвет теряет густоту и, рассеиваясь, превращается в серо-зеленый, похожий на цвет нашей формы. Мы едем по Хеврону, городу праотцев, высушенные и изнуренные солнцем, едем, мечтая о душе и стаканчике кофе, которые будут означать конец этого длинного-длинного дня, еще одного дня резервистской службы.

Ночь прижимает Хеврон к своей прохладной груди. Гаснут окна, стихает шум базара, редкие цепочки фонарей даже не пытаются преодолеть древнюю темноту Востока. И только подсвеченный прожекторами могучий прямоугольник Усыпальницы сияет во мраке. Чуть освещенная отблесками света касба, зловеще громоздится вокруг.

Через ночь каждому выпадает дежурство, по два часа караула. Главная задача – не заснуть. Тяжелое солнце крыши бродит в крови и валит с ног. Эти два часа приходится разгуливать по пятачку пентхауза: взад– вперед, взад-вперед. Единственный доступный наблюдению предмет – Усыпальница и я пялюсь на нее, то через бинокль, то невооруженным глазом. С тех пор прошло несколько лет, но и сегодня, стоит мне закрыть глаза и вызвать воспоминание, как сияющий прямоугольник с минаретами тут же возникает на сетчатке, словно увиденный минуту назад.