Моти моментально понял свою оплошность и попытался исправить положение.

– Да ты чего, – хлопнул он дядя Сэма по рыжей шерсти на ноге. Бриллиантовые капельки воды брызнули во все стороны. – Обиделся, что ли?

Дядя Сэм отрицательно покачал головой. Замечательный характер, плюс вбитая в колледже политкорректность, крепко держали его в колее позитивного восприятия действительности.

– Пойду поджарю яичницу на ужин. Хотите?

– Хотим! – воскликнул Моти. – Глазунью из трех яиц.

Дядя Сэм замечательно жарил яичницу. Он вообще хорошо готовил, ухитряясь сооружать на армейской электроплитке дивно пахнущие отбивные или пышные блины. Его бабушка была родом из Пинска, и от нее он получил не только набор идишистких и русских слов, но и русские рецепты. Впрочем, дядя Сэм даже не подозревал, что блины – русское блюдо, искренне считая их бруклинским лакомством. За стол он никогда не садился в одиночку, а всегда готовил на трех-четырех человек и с удовольствием кормил тех, кто оказывался в эту минуту под рукой. В тот вечер, словно желая компенсировать приближающиеся неприятности, судьба решила побаловать нас с Моти роскошной яичницей. Дядя Сэм утопал на кухню, и вскоре оттуда понеслись запахи разогреваемой сковородки.

Тишина и прохлада располагали к беседе. Наши товарищи уже лежали на своих постелях. Кто кивер чистил, весь избитый, кто изучал субботнее приложение к «Едиот Ахронот», кто просто спал.

По-русски в пентхаузе разговаривали только я с Мотей, и потому мы могли спокойно беседовать, не понижая голоса и без боязни быть понятыми.

– Знаешь, – неожиданно для самого себя произнес я, и дрожь вонзила свои иголки в мои плечи. – Пожалуй, я расскажу тебе одну историю. Юная арабка на крыше напомнила мне случай, происшедший несколько лет назад.

Наверное, дело было в прохладном ветерке и мокрой майке. Волны колючей дрожи несколько раз прокатились по спине и груди. Я сжал зубы и глубоко вздохнул, выгоняя накатившееся волнение.

– Что ты там вздыхаешь как спящая лошадь? – спросил Моти. – Давай, трави.

– Несколько лет назад случилась со мной тривиальная писательская история. Издательство готовилось выпустить новый роман, аванс за него я уже получил, и должен был к оговоренному сроку представить рукопись. Рукопись, вернее компьютерный файл, тоже был практически готов. Оставалось лишь дописать десять, пятнадцать страниц развязки, еще раз пересмотреть текст, показать близким друзьям, дабы, услышав их беспощадную критику сделать кое-какие исправления и отправить файл по электронной почте в издательство. Время еще не поджимало, но начинало давить. Я был спокоен – роман, итог почти двухлетней работы, шел хорошо; страницы, которые я перечитывал, открывая наугад, мне самому нравились. А это первый признак, что текст можно показывать. Ведь если он самому автору не по вкусу, тогда плохо дело.

Ну вот, добрался я до развязки и вдруг застрял. Конец был придуман давно, и я незаметно готовил его, разбрасывая по ходу развития сюжета опознавательные знаки. Когда читатель доберется до последней страницы и увидит, чем же все завершилось, эти вешки, знаки и бакены всплывут в его памяти и задним числом объяснят по-новому некоторые завороты романного полотна. И вдруг, так тщательно подготовленный и продуманный конец никак не захотел вписываться в действие.

– Понятно, – хмыкнул Моти. – Герои начали жить отдельной от автора жизнью. Бунт на корабле.

– Идеалистическая болтовня! Только позеры, чтобы убедить читателя в собственной значимости, рассказывают такого рода истории. Мол, герой стал выше придуманного для него закона, и писателю остается лишь сомнабулически протоколировать происходящее. Неправда! Автор полностью властвует над всеми линиями, он пишет их сам, своими пальцами, головой, сердцем. Лишь неумехи графоманы пытаются замаскировать психологические пробелы в поведении персонажей баснями об их самостоятельной жизни. Если придуманный мир живой, то поступки героев не вызывают недоумения. А у меня вызвало!

– Ты, наверное, – ироничным тоном заметил Моти, – утащил у разных людей разные эпизоды, да перемешал между собой. Вот и получился несъедобный компот.

В его голосе сквозила не стихшая обида. Честно скажу, писателю лучше не общаться с прототипами своих персонажей. Неблагодарное и скользкое занятие. Но деваться с крыши было некуда, путы воинской повинности крепко привязали нас друг к другу.

– Вовсе не так, – ответил я, делая вид, будто не заметил Мотиного сарказма. – Понимаешь, когда ты два года, день за днем описываешь жизнь некоего персонажа, то множество его поступков, высказываний, мыслей, которые ты сам, да сам, вкладываешь в его голову и уста, постепенно складываются в характер. И подойдя к некоему, в самом начале написания романа, придуманному повороту сюжета, ты вдруг понимаешь, что этот характер так себя вести не может и в придуманный поворот не вписывается. Ведь когда ты сочинял сюжет, характера еще не было, а теперь он возник и нужно менять или коллизию или характер. То есть возвращаться назад и прочесывать триста с гаком страниц, переделывая бакены, вешки и указательные знаки.

Несколько недель я пребывал в недоумении. Пробовал вертеть на разные лады сюжет – и отбрасывал все варианты. За два года я так сроднился с придуманной концовкой повествования, что всякое иное завершение лишь раздражало. О перемене характера речь не шла, для этого необходимо было переписать многие десятки страниц. И тут, как назло, издатель прислал вежливое письмо с просьбой представить текст. Хоть до срока, указанного в договоре, еще оставалось время, но он хотел успеть к международной книжной ярмарке, и поэтому просил рассмотреть возможность и проч. и проч. и проч. Короче есть просьбы, на которые не отвечают отказом.

Оставалось одно – сбежать. Скрыться куда нибудь на недельку, и в полном отрыве от суеты повседневности сдвинуть застрявшее повествование. Главный поворот должен произойти в голове. Когда станет ясно, в каком направлении нужно продвигать сюжет, включится многолетняя привычка ежедневного сочинительства, и вытянет роман до конца.

Месяца за полтора до описываемых событий мой приятель с восторгом рассказал о своей поездке на Голаны. Там его старый друг выращивает вишню, самую настоящую вишню, сладкую и сочную, не хуже владимирской.

– Представляешь, – рассказывал приятель, – прямо по Чехову: вишневый сад, усадьба на склоне горы, озерцо, заросшее камышом. Вокруг никого – до ближайшего киббуца десять километров. По ночам шакалы воют, дикие кабаны бродят вдоль забора, звезды огромные, чистые, воздух острый, с дымком. Для гостей там специальный домик заведен, стоит на краю сада, размером с баньку, но жить вполне можно. Если хочешь спрятаться от реальности, лучше места не отыскать.

Мы немного пошутили, мол, в Израиле от реальности можно спрятаться только в могиле, но и там каббалисты достанут, да и забыли о разговоре. А тут вишневый сад на склоне горы вдруг предстал перед моим мысленным взором, и так захотелось выскользнуть из-под гнетущего пресса ежедневных обязанностей, что я кинул в дорожную сумку пару одежек, упаковал лэптоп и, огорошив жену, выскочил из дому. Не успел я выехать со стоянки, как зазвонил сотовый телефон и жена, все еще продолжая недоумевать, принялась выяснять подробности моего бегства.