Мы уже приготовились сидеть на крыше до конца срока, как произошло событие, переменившее не только тогдашний порядок службы, но и всю мою жизнь.

К восьми мы, как обычно, разложили вещи, натянули одеяла и, купаясь в остатках ночной прохлады, начали караулить. Часы на соседнем минарете пробили:

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

УТ-РО

Я приложил было к глазам влажные от ночной сырости окуляры бинокля, как вдруг на крышу что-то упало. Стук был солидный и обернувшись, я увидел увесистый булыжник. Сопровождаемый шлейфом пыли и крошева, он скакал по бетону, приближаясь к нам

– Ты видел!? – закричал Моти, тыча рукой в сторону улицы, – видел?

Но не успел он объяснить, что именно ему удалось увидеть, как оттуда совершенно вертикально, словно выпущенный из катапульты, взлетел еще один булыжник. Достигнув верхней точки, он на долю секунды завис посреди розового неба, а затем начал падать прямо на мою голову. Я отскочил, и каменюка шлепнулась на расстоянии метра, осыпав мои ботинки и брюки бетонными крошками.

– Это мальчишки! – закричал Моти. – Раскручивают камень в праще и швыряют.

Он быстро подхватил оба булыжника и, перевесившись через парапет, бросил вниз.

– Попал?

– Нет, они уже спрятались.

Моти провисел на парапете в такой позе еще несколько минут, пока очередной камень не свалился на крышу с противоположной стороны дома. Гоняться за мальчишками не имело смысла, я поднял трубку рации и доложил о происшествии командиру отделения.

– Немедленно надеть каски и бронежилеты, – последовал приказ. – И не вздумайте стрелять, отойдите к середине крыше и ждите. Я высылаю джип.

– Агрессоры хреновы, – ругнулся Моти и начал облачаться в воинские доспехи.

По правилам, службу надо нести в касках и бронежилетах, но сидеть в таком облачении на крыше в середине израильского августа может только сумасшедший. Спустя двадцать минут каска раскаляется до такой степени, что на ней можно жарить яичницу, а из-под жилета струятся ручейки пота. Поэтому, едва взобравшись на крышу, все немедленно сбрасывали с себя защитное облачение и надевали его только в конце дня, чтобы появиться перед начальством в строго предписанном уставом виде.

На самом деле, командир прекрасно знал, что мы сидели на крыше чуть ли не в майках, знало об этом и более высокое руководство, но все инстанции, хорошо понимая, что такое август и бронежилет, закрывали глаза на нарушение. Однако сейчас, в минуту опасности, первое, что потребовал командир, было строгое выполнение предписаний.

Облачившись в броню, мы отступили на середину крыши, к возвышению, на котором располагались бойлеры и солнценакопители. В Хевроне, как и во всем Израиле, нет централизованной поставки горячей воды. У каждой квартиры есть собственный бойлер, нагреваемый или электричеством или при помощи солнценакопителя. Электричеством пользуются два, от силы три месяца, большую часть года бешеное средиземноморское солнце раскаляет трубки накопителя чуть не докрасна и бегущая по ним вода попадает в квартиру почти в кипящем состоянии.

К возвышению камни не долетали, они прыгали, слово теннисные мячики по бетонному покрытию и, растратив энергию на ямки и выбоины, подкатывались, обессиленные, к нашим ногам. Скорее всего, мальчишки и сами старались не угодить случайно в центр крыши, ведь трубки накопителей прикрыты обыкновенным стеклом и такая каменюка могла запросто разнести его вдребезги.

Моти подобрал один из них.

– Увесистый бульник, – сказал он, покачивая его в руке, словно взвешивая. – А вот интересно, кто в нем сидит?

– Что ты имеешь в виду?

– Душу бессмертную! Есть ведь всякого рода перевоплощения. Очень может быть, что в этой каменюке заключена чья-нибудь душа. Загнали, как в темницу, на сто или тысячу лет. И что он там чувствует, бедолага? Триста лет лежать под землей, потом еще пятьсот жариться на солнце. А если в стену замуруют?

– Почему ты решил, будто она чувствует? Если и есть в нем какое-то подобие эмоций, то они, скорее всего, тоже каменные. И нервы у него каменные, и шкура, и время течет совсем по-другому, чем у нас.

– Мне кто-то говорил, – задумчиво произнес Моти, отбрасывая в сторону булыжник, – будто евреи, соблюдающие заповеди, перевоплощаются только в евреев.

– Надейся, надейся, – сказал я.

Через четверть часа внизу заурчал мотор джипа. Камнепад иссяк. Минут десять наши ребята бегали вокруг дома в поисках камнеметателей. Преисполненное идиотизма занятие. Мальчишки разбежались еще при самом первом шуме от джипа и, сидя сейчас в своих квартирах, посмеивались, наблюдая через полуприкрытые жалюзи за дурачками в касках.

Не успел джип отъехать, как камнепад возобновился. Теперь бросали одновременно с трех сторон; обнадеженные успехом мальчишки позвали на подмогу товарищей. Я снова доложил по рации. Джип вернулся. Камнепад стих. Уехал. Камнепад возобновился. Сообщил по рации. Джип вернулся. Стих. Уехал. Возобновился. Рация, джип, камнепад. Рация, джип, камнепад.

– Слушай, командир, – ласково спросил Моти, отобрав у меня трубку. – А если они начнут камни в джип бросать? Ты тогда танк вызовешь?

Голос у него был мягкий, с оттенком подобострастия. Не зря он провел юность на сцене Харьковского драмтеатра.

– Заткнись, – оборвал Мотю командир. – Умные вопросы можешь оставить при себе. Пока ты в форме, я принимаю решения. А решение мое таково: пусть себе бросают, пока не выдохнутся. Стойте посередине и отдыхайте. И чтоб каску никто не снимал.

– Командир, – меланхолически произнес Моти. – Я жертвую свой обед голодающим детям Палестины. Еще десять минут поджаривания в этом проклятом колпаке – и еда мне уже не понадобится.

– Не паясничай, – потребовал командир. – Выполняй приказ.

Рация смолкла. Моти постоял немного, а потом решительными шагами двинулся к входной двери на крышу.

– Прикрывай, – бросил он мне и затопал вниз по лестнице. На площадке верхнего этажа Моти остановился перед первой дверью и решительно позвонил. Никакого ответа. Моти позвонил еще раз. Тот же результат. Тогда он постучал по двери костяшками пальцев.

– Агрессор хренов, – сказал я. – Ты еще ноготками поскреби. Отворитеся, отопритеся.

Моти сбросил с плеча М-16 и бухнул прикладом в дверь. Хорошо так бухнул, от души. Дверь немедленно распахнулась. На пороге, перекрывая вход широченным телом, стояла арабка в черной галабие и белом платке, надвинутым по самые брови. Возмущенно подняв руки, она верещала по-арабски. Вошедший в роль Моти наставил на нее М-16 и заорал на чистом русском языке:

– Заткнись, дура!

Арабка мгновенно поняла и замолкла. Тогда Моти, размахивая пальцем перед ее носом, продолжил, уже на иврите.