– Но следы, полученные в сражениях во имя христианства, должны остаться, – сказал Уильям Маршал, обернувшись к Алиеноре. – Если вы доверите это дело мне, госпожа, я прослежу, чтобы хауберку вернули достойный вид, сохранив при этом отметки благородной борьбы.

– Спасибо. – У Алиеноры в глазах защипало. – Тебе первому из всех моих лордов я бы доверила исполнить такую задачу. Ты знаешь моего сына, и ты сам сражался в Святой земле.

– Для меня это честь, госпожа.

Когда совет закончился и все разошлись выполнять свои обязанности, Уильям задержался помочь своему рыцарю, Жану Д’Эрле, убрать хауберк в кожаный мешок.

– Над ним придется потрудиться, – заметил Д’Эрле, потирая затылок.

Уильяма это не смутило.

– Ничего сложного. Потрясти как следует в бочке с песком – и все будет в порядке.

Алиенора взяла в руки подшлемник Ричарда. Подкладка блестела от постоянной носки и почернела от металлических частиц шлема.

– А подшлемник пусть останется как есть. Он свидетельствует о ратной доблести едва ли не больше, чем остальные доспехи: вот человек, который сражался и страдал за своего Спасителя, который потел, истекал кровью и был унижен злобными предателями. Пусть все видят это, как и меч. – Она едва устояла перед тем, чтобы не уткнуться лицом в поношенный подшлемник.

Уильям согласно кивнул:

– Вы правы, госпожа. Порой мелочи красноречивее больших дел. – Его взгляд выражал сочувствие. – Мне прискорбно видеть, сколько страданий вам приходится выносить. Должно быть, вам мучительно смотреть на эти доспехи, хотя в то же время они могут служить утешением. Но не тревожьтесь. Мы соберем выкуп, и он вернется.

– Да! – с яростной убежденностью ответила Алиенора. – Ради этого я сделаю все возможное и невозможное!

Позже, сидя в своих покоях, она смахнула слезы и выпила вина. Это был уже третий кубок за короткий промежуток, и Алиенора напомнила себе, что пора остановиться. Последний час королева провела с дипломатом и придворным писцом Питером Блуа – они составляли письмо папе римскому. Несколько раз она вынуждена была делать паузу, потому что обуревающие ее чувства причиняли слишком острую боль, но потом опять собиралась с силами и продолжала. Питер Блуа слыл непревзойденным мастером пера, и Алиенора знала, что он превратит ее черновик в произведение искусства.

Папе Целестину было восемьдесят семь лет, и Алиенора не могла не питать сомнений относительно того, сколь действенным окажется ее письмо, даже будь оно самым красноречивым на свете. Но в любом случае нужно высказать наболевшее. День прошел ужасно. Удерживать равновесие между юстициарами и Иоанном – изматывающая задача. Иоанн – ее сын, она, несмотря ни на что, горячо любит его и старается любыми способами оправдать его. Юстициары это знают, в том числе и неколебимо преданный ей Уильям. Но что же ей остается делать? Пока один сын томится в неволе в Германии, заточить в темницу второго? Потерять всех сыновей?

– Прочитай, что получилось, – приказала она.

Текст был написан на нескольких восковых табличках, и Питер Блуа отложил стилус, чтобы выбрать среди них первую.

– «Преподобному отцу и синьору Целестину, милостью Божьей Папе Римскому, – несчастная Алиенора и, если угодно Небу, достойная жалости королева Англии, герцогиня Нормандии и графиня Анжу в мольбе о том, чтобы явил он себя милосердным отцом горемычной матери».

– Продолжай, – кивнула Алиенора, кусая губы.

– «Терзают меня муки душевные и телесные так, что слова мои исполнены скорбью. Горе точит меня, сжигают слезы до самого мозга костей. Потеряла я посох, призванный поддержать меня в старости, погас свет очей, и молюсь я только о том, чтобы Господь обрек меня на вечную слепоту, ибо не могу я больше видеть несчастья народа моего. Святая Матерь милосердная, обрати взгляд на мою беду, и коли твой Сын, бесконечный источник милости, взыскивает за грехи матери с сына, то пусть Он взыскивает их только с меня, а не с невинного. Пусть меня Он погубит, пусть меня Он не пощадит. Почему я, жалкая и ни у кого не вызывающая сострадания, дошла до унижения отвратительной старости, хотя в прошлом была королевой двух королевств и родила двух королей? Плоды утробы моей были оторваны от меня; меня лишили моей семьи. Молодой король и граф Бретонский покоятся во прахе, а их несчастная мать обречена на пытку памяти о мертвых. В утешение мне остались два сына, но сегодня они лишь умножают мои страдания. Король Ричард, пленник, томится в оковах. Его брат Иоанн опустошает королевство пленника огнем и мечом. Сыновья мои сражаются друг против друга, – конечно, если можно говорить о битве тогда, когда один из сражающихся заключен в оковы плена, а другой, умножая несчастья, становится жестоким тираном, стремясь захватить королевство изгнанника!»

Питер Блуа сделал паузу и оторвал взгляд от дощечек. Алиенора сглотнула комок в горле и опять утерла слезы. Во взгляде писца было сочувствие и проницательность.

– Не хотите ли передохнуть, госпожа?

– Нет, продолжай, – качнула она головой, – если только тебе самому не нужен отдых.

– Госпожа, я выдержу, – отвечал писец, – но в словах этих действительно великая мощь.

– Будем же молиться о том, чтобы их мощи оказалось достаточно. Ради своего ребенка я готова сделать что угодно.

Питер Блуа отпил вина, откашлялся и возобновил чтение, откладывая одну табличку и беря в руки следующую.

– «Почему же я, несчастная, не еду свидеться с тем единственным, кого любит моя душа, с тем, кого сковали нищета и железо? Разве могла мать забыть сына утробы своей так надолго? Но если я поеду к нему, покинув королевство сына, окруженное со всех сторон грозными врагами, то оно останется без защиты и совета в мое отсутствие. Если же я останусь, то не увижу лица, самого желанного для меня лица сына моего. Не будет с ним никого, кто станет рьяно добиваться его свободы, и, чего боюсь я превыше всего, из-за невозможности требуемой суммы, сведут сына моего в могилу его мучители».

Слезы текли по лицу Алиеноры, а голос Блуа все звучал, негромкий, но отчетливый и выразительный. И шептал за раскрытыми ставнями дождь в мягких весенних сумерках.

– «Отец, почему же Вы медлите так долго, так равнодушно, воистину – так жестоко, не веля освободить моего сына, или же Вы не смеете? Свяжите души тех, кто держит моего сына в заточении, и освободите его. Верните мне сына, ежели Вы человек Бога, а не кровопийца. Легаты обещаны нам вот уже в третий раз, но так и не присланы. Если бы мой сын процветал, они быстро приехали бы, рассчитывая на богатые дары из доходов королевства. Волк бродит вокруг добычи, и притихшие псы не желают лаять. Вы обрекаете меня на отчаяние, Вы, кто единственный после Господа составляет мою надежду. Спаситель останавливает меч Петра, и тот убирает его в ножны, а молчание его принимается за согласие».

Алиенора одобрительно кивнула, когда Блуа закончил читать последнюю табличку.

– Поручаю тебе проследить за тем, чтобы послание переписали как нужно. Добавь или удали то, что ты сочтешь нужным для достижения наибольшей выразительности.