Я в ответ только головой покачал — читал я в Москве доносы на старца Филарета и от братьев монастырских, и от пристава Воейкова, как я сейчас видел, истинную правду доносили, даже еще и не всю. Промолчал я, зачем человека, даже такого, как Федор, лишний раз расстраивать, да и не за этим я сюда приехал.

— Почему же ты так уверен, что у тебя еще время впереди будет? — задал я ему коварный вопрос.

— Так ведь грядет наше Красное Солнышко, царь истинный! — возвестил Федор. — Скинет царя Бориску, воцарится на престоле прародительском, а мы с тобой будем рядом с ним сидеть на местах положенных!

— А откуда тебе ведомо, что самозванец и есть Димитрий? — прошуршал я змеею.

— Странно мне слышать от тебя такие вопросы, князь светлый, — рассмеялся Федор, и хмель куда-то испарился из глаз его, теперь уж не я следил за ним пытливым взглядом, а он за мной. — Не ты ли десять лет прятал от всех дите царственное? Не ты ли взрастил его по монастырям разным для мести великой? Не ты ли благословил его на подвиг ратный?

— Не я! — непроизвольно вырвалось у меня.

Федор ощерил зубы в оскале волчьем и забил копытом об пол. Я в ужасе выбежал из кельи.

В коридоре монастырском, под сенью святых стен, немного успокоился и тут заметил, что навстречу мне спешит игумен Иона.

— Князь светлый, — сказал он мне, задыхаясь от шага быстрого, — из Москвы гонец прибыл с грамотой царской, в коей говорится, чтобы к старцу Филарету никого ни под каким видом не допускали. Ты уж извини!

— И правильно! — воскликнул я в ответ. — Никого и ни под каким видом! И запоры крепкие поставьте! — Тут мне в голову одна мысль пришла. — А книга посещений у вас исправно ведется? — спросил я Иону. — Дозвольте взглянуть. Царское дело!

Нашел. Именно на тех днях, на которые и думал. Иноки Григорий и Леонид.

[1602–1605 гг.]

Я опять сильно вперед забежал, пытаясь передать мои сомнения и терзания по поводу исчезновения Димитрия и появления неведомого русского царевича в Польше. У вас могло сложиться впечатление, что все только об этом говорили и только этим были озабочены. Отнюдь! Исчезновение нескольких монахов прошло для всех незамеченным, не считая, конечно, Сыскного приказа, а слухи о появлении самозванца тонули в бумагах приказа Посольского. Жизнь московская шла своим чередом, не обращая внимания на такие мелочи. В сущности, даже разгром романовского семейства был делом мелким и очень быстро забылся. Ведь после него был великолепный прием послов польских, о котором я вам тогда еще рассказывал. О, тогда казалось, что это лишь еще одна ступень к величию Борисова царствования, что дальше придут послы всех государей земных и склонятся перед престолом русским, что наступит всеобщий мир и благоденствие. А оказалось, что это уже вершина, что дальше начинается скат, чем дальше, тем быстрее.

Чем-то прогневил царь Борис Господа. Быть может, тем, что не чтил отца своего Федора, святого человека. Возможно, на него пало проклятье нашего рода, аут даже не его вина, просто преисполнилась чаша терпения Господа.

Некоторые говорили, что несчастья начались после смерти Бориса Годунова. Я еще во время разгрома Романовых заприметил, что Годунов не жилец. Он простоял потом тот прием послов польских, а уж после этого слег и истаял в два месяца. Буквально истаял, из дородного мужчины превратился в сущий скелет, кожей обтянутый, что за странная лихоманка! Столь же странное желание он высказал о собственных похоронах — не захотел лежать ни в семейной усыпальнице в Ипатьевском монастыре, ни в Москве, а непременно в Вязьме, в стенах собора, им построенного. Последнюю волю уважили, но по дальности расстояния похороны вышли какие-то непышные и недостойно незаметные, впрочем, этим они очень точно подходили ко всей жизни его.

Но все же связывать начало несчастий со смертью Бориса Годунова никак нельзя, так могут говорить только очень глупые люди. Это ж получается, что все благоденствие державы держалось на деятельности этого человека, а он ведь был всего лишь исполнителем, поставленным на это место государем, — помазанником Божиим. Он ли, другой ли, невелика разница.

Опять же царь Борис в своих делах практических продолжал линию Годунова, а так как тот многие годы держался в тени престола, то его уход не бросался в глаза. Все вроде бы оставалось по-прежнему, но смутное беспокойство не отпускало меня. Вы припишете это старческому брюзжанию, но мне всегда казалось, что Борис все делает не так. Ничего конкретного мне на ум не приходило, да я никогда и не снисхожу до деталей, я охватываю картину целиком, и вот эта самая картина мне и не нравилась.

Мне как-то сразу стали видны недостатки Бориса как царя. Собственно, только после смерти Годунова он и явился миру как истинный царь, он впервые взял державные вожжи в свои руки, и, к удивлению всех, оказалось, что руки эти слабы.

А ведь он был далеко не молод — тридцать лет! Все дорогие мне люди сходили с престола в более раннем возрасте. Они многое успевали сделать, пусть в чем-то они ошибались, но это были их ошибки, они сами в конце концов расплатились за них.

А с Борисом странное дело получилось. Он с детства рос в сознании, что он — будущий царь, его с самого раннего возраста стали подпускать к власти, в восемнадцать лет провозгласили соправителем отца, везде, где только было можно, выставляли на передний план, от его имени предлагали многие действительно нужные и важные дела, его именем их и вершили. Но в том-то и дело, что от его имени. Я уж рассказывал, что мать тряслась над ним с первых дней его жизни и так и не выпустила его из своих цепких объятий. О матери! И без вашей любви плохо — мне ли не знать! — и с вашей чрезмерной любовью несладко. Арина сына совсем подавила и подчинила своей воле, которой у нее с избытком хватало на все их семейство. И Борис подчинился с какой-то даже радостью, ни капли неискренности или показного смирения не было в его всегдашнем: «Мне надо посоветоваться с матушкой!»

Так и водили его на помочах до тридцати лет, с одной стороны Арина, с другой — Борис Годунов. Уж и царем венчанным был, а все ездил к матушке в Новодевичий монастырь — советоваться. И когда почти в одночасье двух своих водителей лишился, помочи обернулись вожжами державной колесницы, а как за них браться, да с какой силой натягивать — Борису и невдомек.

Он-то, конечно, считал, что вдомек. Искренне считал, что, наблюдая столько лет деятельность Бориса Годунова и слушая его объяснения каждого его шага, он всю науку государственного управления превзошел. Что ж, я ведь тоже не стесняюсь говорить, что многому научился у своих учителей по жизни, но я и другое понял — пока сам шишек не набьешь, ничего эта наука не стоит. Теперь это предстояло понять царю Борису на своей голове.

К сожалению, Борис не уяснил самого главного — кто за что в государстве отвечает. Он видел только свою сильную мать да деятельного Годунова, а отца своего презирал, не понимая, что только его молитвами это государство и процветает. Пошел бы он по стопам отца, глядишь, все бы и ладно вышло, душа-то у Бориса была прекрасная и, как мне кажется, Богу угодная. А для дел практических можно было бы кого-нибудь найти, из тех же Годуновых, семейство это обширное и весьма к делам управления способное.