— Истинно говорю вам, — донеслось до нас, когда мы проходили мимо, — что не погиб царевич Димитрий в Угличе, а спасся чудесным образом и скоро явится миру. А вот мы у светлого князя спросим, — тут Гришка резко повернулся к нам, будто у него глаза были на затылке, — он ведь об этом деле более всех знает. Князь Юрий, молим нижайше, разреши сомнение наше: погиб царевич Димитрий али спасся? — вроде и склонился Гришка в поклоне, а сам буравит глазами из-под бровей, да не меня, Димитрия.

Я смешался, подбирая ответ, а Гришка не отстает: «А коли спасся, так ему в аккурат должно быть столько лет, сколько и послушнику нашему смиренному Юрию, коего вы так трогательно опекаете. Али не Юрию?! Ишь как зарделся-то, как маков цвет, как красное солнышко!»

Тут уж было не до выбора точных слов!

— Смотри, Григорий, — воскликнул я грозно, — лишишься головы за длинный свой язык!

— Мне эти угрозы не впервой! — разудало откликнулся Отрепьев. — Да Бог миловал! А если вдруг и лишусь, то непременно воскресну, как царевич Димитрий!

Я схватил Димитрия за руку и, отринув всякие приличия, припустился прочь. А в спину мне несся насмешливый голос Отрепьева, вот ведь глотка иерихонская: «А правду ли бают, что ты, князь благочестивый, ни разу на могилке внучатого племянника не был, ни одной панихиды не заказал и ни рубля монастырям на помин его души не пожертвовал?!»

«Это-то откуда ему известно, Ироду треклятому?!» — думал я в ужасе, спеша в свою келью.

— Дозволь оставить тебя, князь светлый, — услышал я голос Димитрия, которого я, не замечая, волок за собой за руку, — надобно мне быть на дворе у патриарха, как наказано.

— Да-да, иди, конечно, с Богом, — ответил я останавливаясь.

— И ты оставайся с Богом, князь благочестивый, — ответил Димитрий и, повернувшись, поспешил к монастырским воротам.

Нехорошо сказал! Без любви. А в «князе благочестивом» звучала даже не отрепьевская насмешка, а презрение, если не сказать — ненависть. За что, Господи?!

Но у меня не было времени на стенания. Едва отдышавшись и успокоившись, я вновь отправился к архимандриту Пафнутию и, туманно намекнув ему на некие воровские речи инока Григория, попросил подробно рассказать всю его историю. Ведь не случайно же у него вырвались слова об угрозе смертной! Все быстро выяснилось. Оказалось, что Григорий, в миру Георгий-Юрий Отрепьев, служил не только у Михаила Никитича Романова, но часто бывал и в дому у шурина его, боярина Бориса Черкасского, и за какие-то услуги, несомненно зазорные, был у того в большой чести. Постригся же Отрепьев на следующий день после разгрома подворий Романовых и Черкасских, видно, со страху, потому что тогда все были уверены, что по старому обычаю казнят не только бояр, но и всю дворню их. Сколько раз говорил я: никогда не надо отступать от обычаев дедовских, деды знали, что делали! Ну что не сделано, то не сделано, хотя тут такое дело, которое всегда исправить можно. Понятно было, что постригся Отрепьев в Москве, но где и кем был совершен обряд, Пафнутий не знал. Список монастырей, где побывал после этого чернец Григорий, был, по признанию Пафнутия, неполон, но тем не менее длинен. Запомнились мне Суздальский Спасо-Ефимьевский монастырь да монастырь Иоанна Предтечи в Галиче, да и то потому только, что там побывал в свое время и Димитрий. Нигде Отрепьев не задерживался более месяца, вот только в Чудовом зацепился и проживал уже более года.

— Эка побегал! — воскликнул удивленный Пафнутий.

— Вот именно, что побегал! — подхватил я. — Если кто и спасается в монастырях, так это именно он — Гришка!

— Не греши, сын мой! — укоризненно заметил Пафнутий.

— Прости, святой отец! — склонил я покаянно голову.

Больше мне у архимандрита делать было нечего. Я направился прямо к патриарху. Если кто и мог унять чернеца Григория, желательно навеки, так только он. Одно сомнение мучило меня — знает ли Иов о Димитрии? Я был нем как рыба, только княгинюшке по обыкновению все рассказал, а вот Борис Годунов? Царю Борису непременно должен был передать, хотя бы на смертном одре, а вот патриарху? Ладно, по ходу разговора посмотрим, решил я и вошел в патриаршию палату.

Встретил меня Иов очень радушно, после приветствий обоюдных весьма похвалил за благочестие, за пребывание долгое в стенах Чудова монастыря.

— Как тебе жизнь монастырская? — поинтересовался он.

Я рассыпался в похвалах архимандриту Пафнутию и инокам чудовским и тут же ввернул о паршивой овце, что затесалась в святое стадо, дьякон-де Григорий смущает монахов речами прелестными, впал в ересь и чернокнижие.

— И доказательства есть? — спросил обеспокоенный Иов.

— Улик явных нет, — сокрушился я, — но уверяю тебя, владыка, что если и не впал пока в ересь, то непременно впадет, я это печенкой чую.

— Что еще говорит тебе сей богоугодный орган? — поинтересовался Иов.

— Говорит он, что надобно сослать инока Григория на веки вечные в какой-нибудь монастырь подалее и построже, хотя бы на Соловки.

— Что же, разберемся, — сказал патриарх, — а как изыщем доказательства вины, так и поступим по совету твоему.

Не откладывая дела в долгий ящик, Иов призвал к себе епископа Алексия, ведавшего в патриархии делами монастырскими, и приказал немедля разыскать и доставить сведения о диаконе Григории из Чудова монастыря. Чтобы скрасить ожидание, я пересказал Иову сведения, полученные от архимандрита Пафнутия, особо напирая на то, что ни в пострижении Григория, ни в короткой его монастырской жизни нет ни грана заботы о спасении души, а только мирская забота о собственном бренном теле. Тут вернулся епископ Алексий и доложил, что обряд пострижения был совершен в Москве вятским архимандритом Трифоном.

— Трифоном?! — вскричал я, пораженный, и тут же продолжил про себя: — Его-то какая нелегкая в Москву тогда принесла и с Отрепьевым столкнула?

Тут же услужливое воображение явило картину, как Трифон с Отрепьевым беседуют о чем-то над сулейкой с вином, непременно с вином, слабоват был отец Трифон по этой части, был за ним такой грех. И вот Трифон роняет слово неосторожное, для иного, быть может, и непонятное, но Отрепьев не глуп, нет, не глуп, к сожалению, да и слышал он всякие разговоры у Романовых да Черкасских, видно, смекнул что-то. В свою очередь и я кое-что смекнул: «Гришка-то по монастырям бегал нё жизнь свою спасаючи, он — искал!»

Пока все эти картины и мысли мелькали в моей голове, я продолжал говорить о Трифоне и, судя по всему, наговорил чего-то лишнего. Потому что, когда я очнулся, Иов с Алексием смотрели на меня с некоторым изумлением.

— Удивительно нам слушать такие слова о добром пастыре, — произнес Иов растерянно, — и не ты ли, князь светлый, просил в свое время за него и не по твоему ли тому ходатайству возвели мы его в сан архимандрита?

— Заблуждался, был слеп, но пострижение злого еретика Гришки открыло мне глаза, — ответил я коротко, продолжая думать о своем.