Я продолжала молчать, пряча голову в коленях. Тринадцатый господин тоже замолк и, устремив взгляд вдаль, погрузился в собственные мысли.

Двадцать третий день пятого месяца первого года эпохи Юнчжэна

Императрица Сяогунжэнь, вдовствующая императрица Жэньшоу из рода Уя, умерла, так и не получив от Иньчжэня официального титула вдовствующей императрицы. Даже в последние мгновения своей жизни она проявила полнейшее равнодушие к Иньчжэню, зовущему: «Матушка!» Когда ее глаза навеки закрылись, он закричал, приказывая всем выйти, и две полные стражи просидел у ее постели в неподвижности. Его лицо было совершенно невозмутимым: ни следа гнева или горя.

Императрице волей-неволей пришлось приказать Гао Уюну позвать меня. Когда я подошла и поприветствовала ее, она торопливо заставила меня выпрямиться и спросила:

– Ты можешь что-нибудь придумать?

Некоторое время я внимательно разглядывала через окошко скорбно застывший силуэт, после чего спросила:

– Четырнадцатый господин уже прибыл?

Императрица покачала головой:

– Еще нет, он поспеет только к вечеру.

Сердце у меня сжалось. Я и жалела Иньчжэня, и сердилась на него. Четырнадцатый господин не смог в последний раз увидеться с Канси, а теперь не сумел застать последние мгновения матушки. Да, Иньчжэнь – император, и все волнуются за него. Но как же четырнадцатый господин? Как же его боль? Его мать тяжело заболела, беспрестанно думая о сыне, а тот не мог даже побыть у ее постели и выполнить сыновний долг, не мог ни увидеть ее, ни даже сказать ей хоть слово утешения. Сейчас он мчится в столицу без сна и отдыха затем лишь, чтобы застать ее холодный, бездыханный труп. Как описать словами эту скорбь, эту боль?

– Ваша покорная служанка не может ничего придумать, – равнодушно произнесла я и отвесила императрице поклон, прося позволения удалиться.

Та удивилась, но отпустила меня.

Прибывший к вечеру четырнадцатый господин молча преклонил колени у постели покойной вдовствующей императрицы и провел там всю ночь. На рассвете, когда Иньчжэнь приказал подготовить тело покойной и поместить в гроб, четырнадцатый вдруг словно взбесился и принялся мешать слугам перемещать труп. Тогда Иньчжэнь велел схватить его и крепко держать, пока слуги обряжали тело и готовили к погребению. Лишь тогда четырнадцатый господин разразился громким, горестным плачем, эхом прокатившимся по залам.

Даже я, находившаяся далеко за пределами дворца вдовствующей императрицы, услышала его душераздирающие рыдания. Я прислонилась спиной к одной из колонн галереи, и слезы закапали из моих глаз. Двое сыновей и их мать… Кто же прав, а кто виноват? Почему же в итоге пострадали все трое?

Внезапно плач оборвался. Заметались слуги, крича, что нужно позвать придворного лекаря: оказывается, от рыданий четырнадцатый господин потерял сознание. Всегда отличавшийся крепким здоровьем, после кончины своей матери он слег. Он болел больше месяца, до самого отъезда обратно в Цзуньхуа, и даже тогда еще нуждался в посторонней помощи. Казалось, четырнадцатому господину некуда было выплеснуть свою ненависть и скорбь и болезнь стала единственным способом дать волю чувствам.

Иньчжэнь с бесстрастным лицом проводил аудиенции, словно его горе давно прошло. Лишь под покровом ночи, читая докладные записки, он мог внезапно застыть, уставившись в одну точку, и с мрачным выражением сжать кисть так сильно, что на руке набухали вены. Он мог позволить себе хоть немного выпустить скорбь наружу только тогда, когда его не видела ни одна живая душа.

В такие моменты моя затаенная в глубине души злость на него испарялась без следа. Так было и сейчас. Отложив в сторону книгу, которую читала, я подошла, мягко взяла его за руку и забрала кисть. Мы долго молча смотрели друг на друга. Сколько же печали укрыто за этими сомкнутыми бровями? Протянув руку, я легонько потерла складку у него на лбу, разглаживая ее.

Не проронив ни звука, Иньчжэнь привлек меня к себе и заключил в крепкие объятия. В густых сумерках нас освещал лишь дрожащий огонек красной свечи, проявляя на оконной сетке от москитов наши прильнувшие друг к другу тени.

Близился день рождения Хунли. Во времена царствования императора Канси в каждый день рождения кого-нибудь из принцев устраивали пиршество с вручением подарков. Однако Иньчжэнь, всегда растивший детей в строгости, после вступления на престол не только запретил придворным быть расточительными, но и сам старался экономить, поэтому никто не сомневался, что день рождения Хунли будет отпразднован весьма скромно.

И действительно: так как это не был какой-нибудь юбилей, Иньчжэнь не велел устраивать праздник с песнями и танцами, планируя просто выделить минутку и вечером отужинать вместе с Хунли.

Я поинтересовалась у Иньчжэня, что он собирается подарить мальчику, и тот ответил – рукописный свиток с собственной каллиграфией. Я украдкой хихикнула, прикрыв рот ладонью. Вот уж правда, у него зимой снега не выпросишь! Когда я увидела его каллиграфию, мне стало еще смешнее. Целый свиток наставлений и нравоучений – да разве же это похоже на подарок по случаю дня рождения? Человек незнающий мог бы подумать, что Хунли в чем-то провинился. Однако даже если сейчас мальчик не поймет, то в будущем, став взрослее, он наверняка осознает, какие большие надежды возлагал на него Иньчжэнь, и этот свиток окажется гораздо дороже любой древней диковинки или яшмовой безделушки.

Я тайком велела Чэнхуань попросить нянюшек научить ее разным песням и танцам, чтобы она смогла поздравить братца Хунли, когда наступит его день рождения. А если прибавить к этому флейту тринадцатого господина, то вот тебе и песни, и пляски, и музыка. Думая о том, как все устроила, я не удержалась от смеха. Какая же экономная семья – совсем не тратит денег!

Наступил день праздника. Я тащила Чэнхуань за собой, давая ей последние наставления о том, на что следует обращать внимание этим вечером. Теребя край своего платья, девочка сказала:

– Другие принцы и гэгэ ничего не будут дарить братцу Хунли. Почему я должна?

– В будущем сама поймешь, – ответила я.

Чэнхуань весело захихикала и, прижавшись ко мне, попросила:

– Добрая тетушка, расскажи сейчас!

Я взглянула на Чэнхуань и, мысленно вздохнув, заключила ее в объятия. Девочка молча обняла меня за шею.

– Я люблю, когда тетушка меня обнимает, – после долгой паузы прошептала она мне в ухо.

Засмеявшись, я похлопала ее по спине:

– Кажется, именно я научила тебя почти всем твоим сладким речам, не так ли? На меня они не действуют.