Фрак пришел домой. Услышал голос сына – ему двенадцать, и он обожает хоккей, хотя в шесть лет ненавидел тренировки. Фрак помнил, как тот умолял его позволить ему прогулять. Но Фрак все равно возил его, повторяя, что это хоккейный город. И хотя Элизабет часто говорила за ужином: «Но, дорогой, может быть, не надо заставлять его, если он не хочет играть?» – Фрак все равно продолжал возить его в ледовый дворец, потому что ему хотелось, чтобы мальчик разделил его любовь. Хоккей если не спас, то, по крайней мере, дал Фраку жизнь. Дал ему уверенность в себе и чувство принадлежности к группе, без хоккея он навсегда остался бы толстым ребенком с диагнозом «гиперактивность», но хоккей научил его управлять своей энергией. Хоккей говорил на понятном ему языке, в понятном ему мире.

Фрак боялся остаться не у дел, если сын откажется играть в хоккей. Мысль о том, что мальчик выберет спорт, в котором он сам ничего не смыслит, приводила его в ужас. Сидеть на трибуне, считать ворон, не разбираться в правилах и не иметь возможности участвовать в дискуссиях. Ему не хотелось, чтобы его сын стыдился его.

– Дай сюда зарядку! – крикнул мальчик старшей сестре.

Он уже почти подросток, когда-то его приходилось заставлять ходить на тренировки, теперь же его оттуда за уши не вытащишь. Сейчас он умоляет отца совсем о другом. Например, о том, чтобы тренироваться в «Хеде». Как все лучшие игроки.

– Это не ТВОЯ зарядка, дебилка, а МОЯ! – крикнул его сын сестре, когда та захлопнула перед ним дверь.

Фрак протянул руку, чтобы дотронуться до него и что-то сказать, но тот уже колотил ногами в дверь и орал:

– Верни зарядку, чертова ШЛЮХА, все равно тебе не с кем разговаривать, нет у тебя никаких парней! Только мечтаешь, чтобы тебя ИЗНАСИЛОВАЛИ, да кому ты такая нужна!

Фрак не помнил точно, что было потом. Помнил, что Элизабет отчаянно схватила его сзади, пыталась разжать руки. Сын в ужасе трепыхался в кулачищах отца, а Фрак кричал на него и колотил об стену. Дочь открыла дверь, не в силах выговорить ни слова. И хотя Фрак весил больше ста килограммов, Элизабет наконец удалось повалить мужа на пол. Он лежал, обняв сына, и оба плакали, один от страха, другой от стыда.

– Не будь таким. Я не могу допустить, чтобы ты стал… я люблю тебя, я так люблю тебя… ты должен стать лучше, чем я… – повторял Фрак снова и снова сыну на ухо, не выпуская его из объятий.

Фатима недоверчиво завела автомобильчик. Машина принадлежала родителям Бубу, Фатима не хотела ее брать, им стоило немалых усилий ее уговорить. Она видела разбитое лицо Бубу, такое же, как у Амата, но ничего не сказала. И сейчас ничего не говорила. Просто везла сына через Хед, через лес, в город побольше, где может быть такой магазин, который ищет Амат. Когда они проезжали мимо спортивного, Фатима спросила, не нужно ли ему чего-нибудь «для хоккея». Амат покачал головой, не говоря ничего о том, что осенью, возможно, ему уже будет негде играть. У матери, возможно, не будет работы. Они не обсуждали, как могли бы потратить пять тысяч крон. Амат вошел в магазин, Фатима ждала на улице. Продавец долго подбирал товар – лучший, какой можно найти за эти деньги. Наконец Амат вышел с покупкой в руках, неуклюже прихрамывая от боли, такой пронзительной, словно сломанное ребро с каждым шагом норовило проткнуть легкое.

Они поехали домой, не доезжая до Низины, свернули в центр к частным домам. Фатима ждала в машине, Амат оставил ее на крыльце.

Маи дома не было. Гитара осталась стоять у дверей – дожидаться ее возвращения. «Лучше инструмента за пять тысяч не найти, твоя подружка и через десять лет с ним не расстанется!» – обещал продавец.

Фрак зашел в «Шкуру». Приблизился к бару – взъерошенный, с шапкой в руке. Рамона опиралась на стойку.

– Что скажешь?

Фрак прочистил горло.

– Сколько сейчас спонсоров у «Бьорнстада»?

Рамона закашлялась и сделала вид, что считает на пальцах.

– Думаю, в общей сложности один.

Скулы его напряглись, кожа на щеках подергивалась.

– Хочешь, я составлю тебе компанию?

Рамона окинула его недоверчивым взглядом. Потом отвернулась и ушла обслужить другого посетителя. Вернулась с двумя стаканчиками, один поставила перед Фраком, второй опрокинула сама.

– Ты бизнесмен, сынок. Вложись-ка лучше в «Хед», это принесет прибыль твоему тамошнему магазину.

– «Хед» не мой клуб.

Рамона сморщила нос.

– Не уверена, что у тебя хватит денег спасти твой клуб.

Его губы опустились, он закрыл глаза и так же печально открыл.

– Я собираюсь продать магазин в Хеде. Элизабет жалуется, что я слишком много работаю.

– И ты готов сделать это ради клуба?

– Я готов сделать это ради его возрождения.

Рамона вызывающе хмыкнула:

– Так на что я тебе сдалась? Не знаю, чем я, по-твоему, тут торгую, но уж точно не золотом.

– Я хочу, чтобы ты вошла в правление.

– Да ты пьян, сынок.

– Спасти клуб сейчас может только настоящий мужик. А в Бьорнстаде нет мужика круче, чем ты.

Рамона сипло засмеялась:

– Ты всегда был придурком. Странно, что ты никогда не стоял на воротах.

– Спасибо, – растроганно пробормотал Фрак.

Потому что вратарем был Хольгер. В «Шкуре» это – комплимент. Рамона ушла обслужить очередного посетителя. Вернувшись, поставила перед Фраком пиво, себе налила кофе.

Заметив его удивление, Рамона стала оправдываться:

– Чтобы заседать в правлении, мне, пожалуй, неплохо бы протрезветь. А если учесть, сколько я выпила за последние сорок лет, меньше чем за пару месяцев мне не управиться.

Беньи и басист лежали на полу в каморке. В окружении инструментов, расставленных вдоль стен, оберегаемые смолкшей музыкой. Иногда нет ничего легче, чем научиться играть. Просто надо не играть, а потом начать.

– Скоро мне придется вернуться домой, – сказал басист.

Он имел в виду не квартиру в Хеде. Он имел в виду – домой. Беньи молчал, басисту так хотелось бы, чтобы он хоть что-нибудь сказал.

– Ты мог бы… поехать со мной… – выговорили губы, преодолевая сопротивление сердца.

Он не хотел услышать ответ. Ответа и не последовало. Беньи встал и оделся. Басист сел, зажег сигарету, грустно улыбнулся.

– Ты же можешь уехать. В других местах тоже есть жизнь.

Беньи поцеловал его в волосы.

– Я не такой, как ты.

Когда Беньи ушел, шагнув в последнюю метель этой зимы, и дверь за ним мягко затворилась, басист понял, насколько тот прав. Беньи не похож на него и не похож на местных. Беньи вообще ни на кого не похож. Как можно такого не любить?

Когда в Бьорнстад пришла ночь, Кевин один выбежал на освещенную тропу. Круг за кругом. Пока боль в мышцах не стала больше всего другого, что причиняет боль. Круг, еще один круг, еще круг. Пока адреналин не победит неуверенность, пока злость не одержит верх над унижением. Круг за кругом, круг за кругом.