Потом наши друзья увидели, что нубийцы — не самые рослые в городе. Над ними высились на несколько пядей великаны, огромного размера, об одном глазу. Нечесаные и драные, они или строили жилища в толще стены, или пасли овец и быков, управляясь с бесподобною ловкостью, поскольку каждого быка могли повернуть за рога, а если баран отбивался от стада, то без какой бы то ни было собаки они возвращали его восвояси, легонечко ткнув кулаком.

— Вот эти тоже ваши враги? — спросил Баудолино.

— Никто никому не враги, — отвечал Гавагай. — Ты видишь, все тут со всеми совместно продаешь, покупаешь, по-свойски, по-христиански. Потом каждый вернешься в свой дом, не будешь с другими ни есть ни спать. Всяк думаешь как себе пожелаешь, даже кто думаешь худо.

— А великаны думают худо?

— О! Великаны так худо, что хуже невозможно! Они артотириты! Думаешь, будто Христос на Тайной Вечери пресуществил хлеб и сыры. Они говоришь, что это нормальное питание древних патриархов. Так они богохульно причащаешься хлебом и сыром и считаешь еретиками всех, кто пьет пресуществленный бурк. Да вообще у нас тех, кто думаешь худо, большинство. Кроме только одних исхиаподов.

— Ты говоришь, что в вашем городе есть и евнухи? И они тоже мыслят инако?

— Я не говоришь про евнухов. Евнухи слишком сильны. Не чета простецам. Но и они мыслишь инако.

— А за вычетом инакомыслия, по-твоему, и евнухи такие самые, как ты?

— А что, у нас что-то разное?

— Да ты, попрыгун дурацкий, — неистовствовал Поэт, — ты с феминами-то знаешься?

— Знаешься. С исхиаподскими. Они не мыслят инако.

— Так значит, ты засаживаешь этим исхиаподским феминам этот самый твой дрюк, только где же он у тебя?

— Под коленкой, как у каждого.

— Хоть у меня он вовсе не под коленкой, и хоть мы видели давеча, что у кого-то он над пупом, но мне сейчас интересно только, знаешь ли ты, что у евнухов его вовсе нет и что с феминами они не спознаются?

— Ну, наверное, евнухам не нравишься фемины… Наверно, потому, что в Пндапетциме не найти фемин евнухов! Бедные евнухи, не находишь себе фемины и не можешь спознаваться с феминами блегмов или паноциев, ибо те мыслишь инако!

— Ну, хоть глаз-то, глаз-то у великанов один, а у тебя два!

— И у меня один. Вот я закроешь глаз и имеешь один глаз.

— Держите меня, я его убью, — скрежетал Поэт зубами.

— Ладно, — сказал на все это Баудолино. — Блегмы мыслят инако, великаны мыслят худо, все на свете мыслят худо, кроме вас, исхиаподов. А что скажешь насчет мыслей Диакона?

— Диакон не мыслишь. Он повелеваешь.

В конце этого разговора один нубиец бросился прямо под копыта Коландринова коня и на коленях, протягивая руки, склоняя выю, заголосил что-то на неизвестном языке. По тону было понятно, что речь идет о слезной просьбе.

— Что ему надо? — спросил Гавагая Коландрино. Тот отвечал, что нубиец умоляет за ради Бога отрубить ему голову тем славным мечом, который у Коландрино на поясе.

— Чтобы я убил его? С чего вдруг?

Гавагай находился в затруднении. — Нубийцы странные. Ты знаешь, они циркумкелионы… околокелейные… Хорошие воины, их мечта принять мученичество. Теперь нет войны, все равно их мечта принять мученичество. Нубийцы как дети. Подавай им и все и сразу. — Он хорошенько отчитал нубийца, и тот удалился, повесив нос. На вопрос, кто такие эти околокелейные, Гавагай сказал, что они циркумкелионы, и что это относится ко всем нубийцам. Потом добавил, что закат уже почти наступил, что на рынке все сворачивают торговлю и пора подниматься на башню.

Толпа редела на глазах. Торгующие собирали товары в большие корзины. Из-под разных арок, разверзавших собою скалистую стену, выпускались бечевки и чьи-то руки втягивали в жилища корзины и тюки. Мельтешня, беготня продлились недолго, все вокруг стало пустынно. Город замерещился необъятным погостом с множеством гробовых ниш. Хорошо, что одна за другою ниши засветились, это обитатели Пндапетцима зажигали печи и фонари, готовились к вечеру. Через непонятно где проходящие дымоходы от печей в высоту на оконечностях горных вершин стал вытягиваться дым и белесое неказистое небо зачернело полосками, которые постепенно вливались в облака.

Так они прошли остававшийся участок Пндапетцима и попали на площадку, за которой замыкалась стена, отрезая всякую дорогу. Полувделанная в толщу горы, перед путниками высилась единственная рукотворная постройка этого города. Это была башня, то есть нижняя часть уступчатой башни, понизу широкая, по мере повышения сужавшаяся, но не на манер стопки лепешек, каждая новая чуть поменьше низлежащей, а сужавшаяся по спирали, за счет дорожки, непрерывно переходившей со ступени на ступень, входившей в гору, выходившей из горы: эта дорожка вела от основания каланчи к ее макушке. Вдобавок башня была пронизана арочными дверями, плотно приставленными друг к другу и разделенными за счет косяков. Получалось чудище о тысяче очей. Соломон сказал, что таково должно было быть столпное творение, возведенное в Вавилоне жестоким Нимвродом, дабы бросить вызов Ему, Благословенному Святому Творцу.

— И это, — проговорил Гавагай пламенно и горделиво, — это дворец Диакона Иоанна. Вы постоишь тут и подождешь. Им уже ведомо, что вы прибываешь, и будешь торжественная встреча. А мне пора в путь.

— Куда ты уходишь?

— Мне не позволено в башню. Когда вы будешь на обратном пути от Диакона, вы снова меня тут встретишь. Я ваш вожатый по Пндапетциму. Я вас не бросишь. Надо остерегаться евнухов, он молодой, — и показал пальцем на Коландрино. — Евнухам нравишься молодой. Аве, евхаристия, салям. — Он попрощался, вытянувшись в струнку на ноге, почти военно-щеголевато, развернулся и через миг был уже далеко.

Когда они были за полсотни шагов от башни, оттуда вышла процессия. В авангарде выступали нубийцы, убранные поприличнее, нежели те, что надзирали на рынке. Эти от пояса и ниже были обмотаны белыми лентами, пеленавшими ноги, и прикрывались юбочками до половины бедра. Голые до пояса, с плеч свисали красные плащи, у горла болтались кожаные ошейники с цветными инкрустациями, но не с ювелирными каменьями, а с обыкновенными речными гальками, выложенными в узор. На головах нубийцев красовались белые колпаки с кисточками. На бицепсах, вокруг запястий и на пальцах — браслеты, кольца: все из витых бечевок. Шедшие впереди играли в дудки и били в бубны, второй же ряд нес угрожающие дубины, оперев на крепкое плечо. Третий ряд был вооружен только луками, повешенными через грудь.

Следующий этап образовывали те, кто безусловно должен был именоваться евнухами. Их облекали мягкие широкие одежды, их лица покрывал женский грим, тюрбаны были как кафедральные соборы. Шедший у них посреди нес полную тарелку лепешек. По его следам, под прикрытием двух нубийцев, овевавших его опахалами из павлиньих перьев, выступал тот, кому принадлежал главный сан в этой веренице. На нем был тюрбан выше двух кафедральных соборов, выплетенный из шелковых тканей всех существующих цветов. В уши просунуты серьги из разноцветных камушков, а на руках — много браслетов, в которые были вплетены яркие пестрые птичьи перья. У него тоже длинное платье добалтывалось до пола, он единственный из всех был опоясан голубой шелковой лентой в пядь высоты, а на шее носил разрисованное деревянное распятие. Он был уже в почтенных летах. От подкраски губ и подводки глаз заметней были дряблость кожи и колыхавшийся при ходьбе зоб. Пухлые пальцы оканчивались непомерными ногтями под розовым лаком.