знать, Дмитрий Александрович. Они переменчивы. С утра были не в духе. Чашку бросили на пол. Вдребезги. А какую? Севр, Дмитрий Александрович! Отпустив молодого человека, он запирает за ним дверь и говорит, совсем сбесилась. Затем подходит к письменному столу, извлекает из его ящика бутылку односолодового виски, наливает стакан и медленно, с наслаждением выпивает. У-ф-ф. Вот теперь славно, говорит он себе. Или: коренастый, с крепкой шеей борца и туповатой физиономией биндюжника, сидя в кресле и положив ноги на стол, говорит по телефону. Ты мне за мост даже не спорь. Мост мой. Папа мне так сказал, когда я к нему пришел. Я растерянный, говорю, слухи какие-то. Он говорит мне, Кеша, дыши ровно. Тендер-мендер, не бери в голову. Твой мост. Или – опираясь на посох, входит в свои покои седобородый старец в высокой шапке, усыпанной разноцветными камнями, кто уверяет, натуральными, кто говорит – пфе, искусственные это камушки, но сверкают; а также с двумя изображениями Богоматери на вздымающемся под черным одеянием чреве. Паренек в черном, с прыщавым лицом, подбегает, склонив голову. Благословите. Старец перекладывает посох в левую руку и правой чертит в воздухе нечто вроде креста. Паренек прижимает ее к губам. Феодосия здесь? Здесь, владыка святый. Старец зовет нараспев неожиданно сильным голосом: Фе-о-о-до-о-сь-юшка! Я тут, отзывается Феодосия и со второго этажа спускается вниз по белокаменной лестнице – румяная, круглолицая, с темными глазами, в платке. Скажи-ка, ангелочек, а что нам настряпали нынче? Постный день, владыченька, улыбаясь, говорит Феодосия. Ушица стерляжья, котлеточки крабовые, грибочки белые, икорка… И рюмочка для вас есть. Ну, пойдем, пойдем, моя умница, отведаем, что Бог послал. Или…

Хватит.

Бессердечные, неумные вы люди. Не отгородиться забором от стрелы последнего часа; и охрана не спасет, и золото не поможет: неслышной поступью явится к вам смерть, и вы падете на ложе и познаете, как умирают. Нужны ли вам будут ваши дворцы, и слуги, и жены? Успеете ли покаяться во множестве совершенных вами бесчестных дел, в вашем лицемерии, в вашей жестокости и алчности? А знаете ли, что Ад существует и преисподняя – не вымысел? И вам туда прямая дорога – в огонь, в котором вы будете гореть, не сгорая; в смрадное болото, в котором вы будете тонуть, но не утонете; в вечное отчаяние, запоздалое сокрушение и нескончаемый стон.

Свернули направо, на мост через Москва-реку, с которого – что постыдной строкой отмечено в новейшей русской истории – был однажды сброшен в тихие воды грузный и пьяный мужик, будущий Президент Российской Федерации, проехали под шлагбаумом, поднятым охранником, и вскоре остановились у ворот трехэтажного кирпичного особняка. Во дворе, поодаль от сеявшего мелкий дождик разбрызгивателя стоял высокий крепкий человек в продранных на коленях джинсах, сандалиях на босу ногу и в рубашке с короткими рукавами; у его ног лежала крупная овчарка, тихо прорычавшая при появлении Марка; свои, сказал ей хозяин, и она замолчала, пристально глядя на Марка темно-карими глазами. Привез, Сергей Лаврентьевич, хмуро отчитался водитель. И прекрасно, и замечательно, отвечал Сергей Лаврентьевич, и назад повезешь. Когда? Сегодня, Костя, сегодня. Надеюсь, с улыбкой обратился он к Марку, мы управимся до вечера? Марк кивнул. И прекрасно. Придерживая собаку за ошейник, он подошел к Марку. Эту милую девочку зовут Магда. Магда, это наш гость. С легким волнением Марк пережил обнюхивание и перевел дыхание, когда собака отошла в сторону и легла, положив красивую голову на лапы. А я, как вы догадались, и есть тот человек, которому нужна ваша помощь. Он протянул руку. Карандин. Покосившись на собаку, Марк пожал протянутую руку. Питовранов. Карандин сказал, я знаю, как вас зовут. Пойдемте. Вслед за ним Марк вошел в дом, поднялся на второй этаж и оказался в просторной комнате с окном от пола и почти до потолка, книжными шкафами по обе стороны дверей, иконами на одной стене и большой картиной на стене противоположной, изображающей храм с наполовину снесенным куполом, разрушенным портиком и грудой развалин на первом плане. Да, усаживаясь в кресло, проговорил Карандин, я знаю, что зовут вас Марк Лоллиевич – и, признаюсь, был несколько удивлен вашим отчеством, – и что обладатель странного имени, ваш батюшка, хвала Создателю, жив и здоров, и что он писатель… Он помолчал. Сейчас очень много писателей, закурив, продолжил он, – а я с детства приохотился к чтению и с грехом пополам научился различать слово, то есть нечто, сообщающее тихий восторг, и волнение сердца, и любовь, и ненависть. Но в большинстве случаев… Карандин поморщился. Убожество, тоска и пустота. Не читал произведений вашего отца, но что-то мне говорит… Впрочем, не имеет значения. За его внешним видом – от продранных по молодежной моде джинсов до загара и белых зубов, несомненно, искусственного происхождения – угадывался возраст, где-то лет шестьдесят с хвостом; да и в глазах его залегла усталость от прожитой жизни. Мне, сказал Карандин, шестьдесят один. Марк кивнул. Стуча когтями по паркету, вошла Магда и легла у ног хозяина. Тот погладил ее по голове. Хорошая собака. Жизнь моя в последнее время стала вполне невыносимой, поэтому я вынужден из нее уйти. Ибо даже если я уеду на край света, положим, в Австралию, Новую Зеландию, на какие-нибудь затерянные в океане Соломоновы острова, надену набедренную повязку, поселюсь в хижине с крышей из пальмовых ветвей и возьму в жены черную красавицу – мне все равно не избавиться от терзающей меня тревоги. С некоторых пор она всегда со мной, и я знаю – она не уйдет даже на Маркизовых островах. Вы раньше говорили о Соломоновых, заметил Марк. Не все ли равно, с досадой проговорил Карандин. На Маркизовых, по-моему, есть даже необитаемые. Поселюсь, как Робинзон Крузо. Попугая заведу. Он будет орать: Кар-р-р-андин, Кар-р-р-андин, куда тебя занесло?! Но и там они меня найдут. Не помогут документы на чужое имя и вид на жительство где-нибудь в маленьком немецком городке с его фахверковыми домами, мощеными улицами, тишиной и чистотой или в живописной итальянской деревушке. Не будет мне мира под оливами. Отыщут. Я знаю. Он пригасил сигарету и тотчас закурил новую. А ведь я, указал он на пачку «Мальборо», тридцать лет в рот не брал эту гадость. В зал ходил, бегал. Я марафон три раза пробежал! – он с вызовом глянул на собеседника. Марафон, вежливо признал Марк, это круто. Кто не бегал, представить не может, что такое эти сорок два километра. Где-то на тридцатом ты начинаешь умирать и бежишь только на самолюбии, на страшной для тебя мысли