на сына руку, норовя ударить побольнее, чаще всего – по лицу. Приходилось идти в школу с синяками и объяснять, что ударился – о дверцу шкафа, не заметив, что она открыта, о стол, когда нагибался за упавшим ножом, или о подлокотник дивана, когда пристраивался подремать. «У тебя, жила, мебель какая-то

буйная», – сказал однажды Сашка Караваев, и все вокруг радостно заржали. Но было ему лет пятнадцать, он занимался самбо и отбил метившую ему в голову отцовскую руку, после чего отступил на шаг, сжал кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил: «хватит». Право, он никогда раньше не ощущал восторга, подобного тому, какой испытал при виде застывшего перед ним отца со смешанным выражением изумления и растерянности на покрасневшем лице.

Он родился спустя год после смерти Сталина; дальнейшее движение времени проще всего представить в меняющихся картинах: банки кукурузы, например, которыми сплошь были уставлены магазинные полки и которые мало-помалу сошли на нет после шумного падения Никиты, главного кукурузовода СССР; долгое брежневское царствование, довольно скучное, если не считать развлекавшую народ речь второго Ильича, год от года становившуюся все невнятнее, и поцелуй, который он – уста в уста – влепил фюреру ГДР; ледяной Андропов с отбрасываемой им тенью в виде серо-желтого здания Лубянки; вызывающий брезгливую жалость Черненко; и траурные напевы на Красной площади, завершавшиеся орудийной пальбой. Возник Горбачев со своими бесконечными речами, с повторяющимся в них словом «перестройка»; повеяло переменами. Герой наш между тем учился, окончил школу с медалью, поступил в «Плешку», работал в Госбанке и, пристально вглядываясь в окружающую действительность, чувствовал приближение новых времен. Теперь он думал о миллионе уже не в хиреющих рублях, а в сильных и наглых долларах. Иные его знакомые уже вовсю осуществляли свои капиталистические мечты: один открыл кооператив и клепал железные двери, за которыми граждане надеялись укрыться от треволнений жизни; другой взял в аренду линию на швейной фабрике и гнал джинсы, в которых от американского было только название; третий стал издавать рекламную газету. Однако подобная деятельность была сопряжена со многими рисками: какая-нибудь пожарная инспекция запросто могла прикрыть железные двери, а налоговая – прикончить джинсы и поставить крест на газете. Или братки припрутся с предложением «крыши», и поди попробуй от него отказаться. Проверяющих и надзирающих было как мух, слетевшихся на запах денег; однако у порога банка их рой рассеивался и редел. И это-то торгующее деньгами учреждение и выбрал младший Карандин в качестве вернейшего инструмента, чтобы сколотить первый зеленый миллион и двинуться дальше. Куда? Зачем? Не лучше ли почить на этом миллионе и потихонечку тратить его на путешествия, дружеские пирушки, милых женщин и на все прочее, что в мановение ока станет доступным счастливому обладателю подобного капитала? В Париж. В Рим. О, вечный город. Похожие на диковинные птицы швейцарские гвардейцы у ворот Ватикана. Нечеловечески огромный Сан-Пьетро, где потрясенный странник падает ниц – как Аврам перед Богом при заключении Завета. Белый дым из трубы. Имеем папу! Но не привлекал его Рим; «Пиета» с ее вселенской скорбью оставляла его равнодушным; не тянуло в Париж; тыщу раз видел он эту Эйфелеву башню; Лондон, где несколько лет спустя ему довелось побывать, утомил его; с появлением телевидения и особенно Интернета, полагал он, путешествуют лишь люди, не знающие, как убить время. И друзей у него не было, с кем радостно испить чашу, ибо ему в тягость были любые человеческие отношения помимо деловых, а спиртное он вообще терпеть не мог. Женщин же он опасался как вероятных похитителей чаемого миллиона; и если впоследствии, в сорок четыре года он все-таки женился, то большей частью потому, что так принято, чем по сердечному влечению. Хотя она была приятной. Жена скоро с ним развелась, сказав при последнем прощании, что все время совместной жизни он вел себя, как мороженый судак. Обидно. Кое-что пришлось ей отдать, но без ущерба для основного капитала. Тем временем вечерами к отцу стали приходить своеобразные люди – как правило, крепкие, преимущественно в малиновых пиджаках и с толстыми золотыми цепочками на бычьих шеях, но довольно скоро переодевшиеся в дорогие костюмы неброских расцветок, а из золота оставившие себе массивные перстни на пальцах в бледно-синих наколках. Из обрывков их разговоров он понял, что отец стал казначеем какой-то московской ОПГ[52] и через его руки проходят огромные деньги, которые он вкладывает в казино, строительство отеля на Майорке, ювелирные фабрики на Урале…

Пахло миллионом.

Он присмотрел банк «Московит» – с приличным уставным капиталом, подразделениями в Питере и Новосибирске и – что он особенно оценил – в Боливии, что давало возможность работать с валютой. «Московит», как сказано было в его уставе, поддерживал малый и средний бизнес, занимался куплей-продажей компьютеров и обналичкой средств. Однако его прибыль за последние два года упала, банк казался учредителям обузой, и они избавились бы от него, если бы основной акционер не призывал их потерпеть и дождаться лучших времен. Карандин мог устроить «Московиту» проверку, после которой почти наверняка у банка отобрана была бы лицензия, – но он не спешил. Нужных денег у него не было, заводить речь о приобретении банка было рано. Все обдумав и взвесив, он пошел к отцу.

С течением времени многое изменилось в жизни – за исключением, пожалуй, их отношений. Они жили в той же квартире, сильно постаревшая мать стремилась угодить им обоим, но если сын говорил ей, вставая из-за стола, спасибо, мама, то старший Карандин бурчал что-то невнятное и, скользнув взглядом по младшему, уходил к себе. Впрочем, совместные трапезы случались теперь только по выходным – да и то не всегда. Отцу сын стал вполне безразличен, и, похоже, он только от жены своей узнавал, что Сергей поступил в институт, получил красный диплом и работает в Госбанке. И потому, когда однажды, в воскресенье, после обеда, сын, постучав, вошел в его комнату, он взглянул на него из-под седых бровей недоумевающим взглядом маленьких глаз. Ни слова не проронил. Но взгляд стал неприязненным. Лежал на диване, а сын стоял перед ним – как бывало в давно прошедшие времена, когда Сережа входил, чтобы показать дневник и отчитаться в школьных делах. Молчал. Тогда сказал сын. Папа, не без усилия произнес Сергей полузабытое слово, мне нужна твоя помощь. Отец повел плечом, но промолчал. Я хочу купить банк. Старший Карандин вытащил из-под головы руку и пошевелил затекшими пальцами. А я здесь при чем, пробурчал он. Покупай, если желаешь. Помоги, сказал Сергей, с некоторым усилием добавив: пожалуйста. Отец, кряхтя, приподнялся