— А мне, как ты думаешь, каково? — говорит мама. Потом добавляет: — Другие в моем возрасте живут и радуются. Почему я не такая как все? Мне всего-то хочется найти дом и город, которые бы меня радовали. Разве это преступное желание? Вовсе нет. Разве я так уж много прошу от жизни?

Она ставит чашку на пол рядом со своим стулом и ждет, когда Джил скажет, что она просит совсем не много. Но Джил молчит, и через минуту мама начинает разглагольствовать, как она собирается радоваться жизни.

Некоторое время спустя Джил опускает глаза и, глядя в чашку, отпивает еще кофе. Я вижу, что она перестала слушать. А мама все говорит и говорит. Вороны разгуливают по газону перед домом. Слышатся вой и глухой удар — в косилку набилась трава, и она заглохла. Через минуту, после нескольких неудачных попыток, Ларри запускает ее снова. Вороны взлетают обратно на провод. Джил кусает ноготь. Мама говорит, что завтра утром приедут из мебельной комиссионки и заберут то, что она не собирается отправлять автобусом или тащить с собой в машине. Стол, стулья, телевизор, диван и кровать пойдут на продажу.

В комиссионке сказали, что карточный столик они не возьмут, так что мама собирается его выбросить — если только нам он не нужен.

— Мы его заберем, — говорю я. Джил поднимает глаза. Она начинает что-то говорить, но, передумав, обрывает фразу.

Завтра днем я отвезу ее коробки на автовокзал и отправлю их в Калифорнию. Последнюю ночь мама проведет у нас, как и договаривались. А потом, с утра пораньше, двинется в путь. Через два дня.

Она все говорит. Описывает во всех подробностях, как будет добираться до Калифорнии. До четырех часов вечера она, не вставая, просидит за рулем, потом переночует в мотеле. До темноты она надеется попасть в Юджин. Юджин — симпатичный городок, она там уже останавливалась, по дороге сюда. В мотеле она засиживаться не станет, выедет на рассвете и, если Бог ее не оставит, к середине дня окажется в Калифорнии. А уж Бог ее не оставит, в этом она уверена. Стоило столько держать ее на свете, чтобы потом оставить. У Бога на нее есть виды. Она в последнее время много молилась. И за меня молилась тоже.

— А почему за него? — интересуется Джил.

— Потому что мне так хотелось. Потому что он мой сын, — отвечает мама. — И чего в этом такого? По-моему, нам всем иногда полезно молиться. Может, некоторые и не молятся. Я не знаю. Я теперь вообще ничего не знаю.

Она поднимает руку ко лбу и поправляет волосы, выбившиеся из-под заколки.

Косилка, фыркнув, смолкает, и вскоре появляется Ларри: он идет вдоль стены, волоча за собой шланг. Дотянув шланг до нужного места, он медленно бредет на задний двор включить воду. Разбрызгиватель начинает вращаться.

Мама принимается перечислять все вымышленные обиды, которые якобы нанес ей Ларри с тех пор, как она тут поселилась. Но теперь и я не слушаю. Я думаю о том, что она опять пустится в дальнюю дорогу, и никто ее не переубедит и ничем ее не остановишь. Что мне остается делать? Я не могу ее связать, не могу запереть, хотя, вероятно, когда-нибудь и придется. Я за нее волнуюсь, у меня душа не на месте. Только она и осталась от всей нашей семьи. Мне жаль, что она здесь не прижилась и хочет уехать. Но сам я никогда не вернусь в Калифорнию. И, поняв это, я понимаю и еще одну вещь. Я понимаю, что вот она уедет, и, скорее всего, я больше никогда ее не увижу.

Я смотрю на маму. Она умолкает. Джил тоже снова поднимает глаза. Обе они смотрят на меня.

— Ты что, сынок? — спрашивает мама.

— Что случилось? — спрашивает Джил.

Я нагибаюсь и закрываю лицо руками. И сижу так целую минуту, сознавая, как это неловко и глупо. Но я ничего не могу с собой поделать. И та женщина, которая дала мне жизнь, и другая женщина, с которой жизнь нас свела всего год назад, обе вскрикивают, вскакивают и подбегают ко мне — а я всё сижу как дурак, спрятав лицо в ладонях. Глаз я не открываю. Я слушаю, как вода брызжет на стриженый газон.

— Что случилось? Что такое? — спрашивают они.

— Да ничего, — отвечаю я.

И через минуту всё действительно проходит. Я открываю глаза, поднимаю голову. Тянусь за сигаретой.

— Теперь понимаете, о чем я? — говорит Джил. — Это вы его довели. Он так за вас переживает, что скоро дойдет до ручки.

Она стоит с одной стороны моего стула, мама — с другой. Еще немного — и они разорвут меня пополам.

— Умереть бы поскорее и избавить вас от хлопот, — тихо говорит мама. — Нет уже, прости Господи, сил все это терпеть.

— Кому еще кофе? — говорю я. — И давайте-ка посмотрим новости, — говорю я. — А потом мы с Джил, наверное, поедем.

* * *

Через два дня, рано утром, я прощаюсь с мамой — возможно, навсегда. Джил я будить не стал. Ничего страшного, если разок опоздает на работу. Подождут собаки со своими купаниями, стрижками и прочей белибердой. Мама держится за мою руку, мы вместе спускаемся по ступеням, я открываю дверцу машины. На маме белые летние брюки, белая блузка и белые сандалии. Волосы зачесаны назад и подвязаны шарфом. Тоже белым. День будет погожий, небо чистое и становится всё синей.

На переднем сидении лежат карты и термос с кофе. Мама смотрит на них так, будто не помнит, что несколько минут назад сама же принесла их из дома. Она оборачивается ко мне:

— Дай-ка обниму тебя еще разок. Покрепче. Я ведь долго теперь тебя не увижу.

Она обхватывает меня рукой за шею, притягивает к себе и начинает плакать. Впрочем, почти сразу же перестает, делает шаг назад, вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Я сказала себе, что не буду, вот и не буду. Но все равно, дай посмотреть на тебя в последний раз. Мне без тебя будет плохо, сынок, — говорит она. — Но ничего, как-нибудь переживу. Я уже такое пережила на своем веку, что сама себе удивляюсь. Переживу и это, наверное.

Она залезает в машину, включает зажигание, прогревает двигатель. Опускает боковое стекло.

— Мне без тебя тоже будет плохо, — говорю я.

И мне действительно будет плохо. Она, в конце концов, моя мать, плохо, когда ее нет рядом. И все же, да простит меня Бог, я рад, что наконец-то пришел этот час и она уезжает.

— До свидания, — говорит она. — Передай Джил спасибо за вчерашний ужин. И привет ей от меня, на прощание.

— Обязательно передам, — обещаю я.

Я стою молчу, но мне хочется сказать что-то еще. Только я не знаю, что. Мы так и смотрим друг на дружку, пытаясь улыбнуться и приободриться. Потом что-то в ее глазах меняется, видимо, теперь она думает про предстоящий путь и про то, какое расстояние ей придется сегодня одолеть.

Она отводит взгляд и уже смотрит на дорогу. Потом поднимает стекло, трогается и едет к перекрестку — там надо подождать, пока переключится светофор. Убедившись, что ее машина влилась в поток и движется к автостраде, я возвращаюсь в дом и наливаю себе кофе. Мне очень грустно, но постепенно грусть рассеивается, и я начинаю думать о чем-то другом.