Кондитер расчистил для них место за столом. Он отодвинул в сторону калькулятор, бумагу для записей и квитанции. А телефонный справочник спихнул на пол, тот с глухим стуком упал. Ховард и Энн сели и придвинули стулья к столу. Кондитер тоже сел.

— Позвольте мне выразить вам свое соболезнование, — сказал кондитер, ставя локти на стол. — Один Бог знает, как я вам сочувствую. Послушайте, я простой пекарь. Я не могу претендовать на что-то большее. Может быть, когда-то, много лет назад, я был другим человеком. Я забыл, я точно не знаю. Но если и был, то сейчас уже перестал им быть. Сейчас я просто пекарь. Это не извиняет того, что я сделал, я знаю. Но я ужасно сожалею. Мне жаль вашего сына, и что я вот так вас донимал, — сказал кондитер.

Он вытянул руки на столе и перевернул их ладонями вверх.

— У меня у самого нет детей, поэтому я могу только представить, что вы, должно быть, чувствуете. И о чем тут вообще можно говорить? Только выразить сожаление. Простите меня, если сможете. Я не могу сказать, что я злобный человек. Вы так меня называли по телефону. Нет, я не злобный. Поймите же — все это оттого, что я, кажется, больше не знаю, как себя вести. Пожалуйста, простите меня, ну, если, конечно, сможете.

В кондитерской было тепло. Ховард встал из-за стола и снял пальто. Помог Энн снять ее пальто. Кондитер долго на них смотрел, затем кивнул и встал из-за стола. Он подошел к духовке и повернул какие-то ручки. Он нашел чашки и налил кофе из электрической кофеварки. Поставил на стол пакетик сливок и сахарницу.

— Вам, наверное, нужно поесть, — сказал пекарь. — Надеюсь, вы поедите моих теплых булочек. Вам нужно поесть, собраться с силами. Еда — это маленькая радость в такие моменты, — сказал он.

Он подал им теплые булочки с корицей, на которых еще не застыла глазурь. Он поставил на стол масло и положил ножи, чтобы намазывать маслом хлеб. Затем пекарь сел вместе с ними за стол. Он ждал. Он ждал, когда каждый из них возьмет по булочке с тарелки и начнет есть.

— Надо хорошенько подкрепиться, — сказал он, глядя на них. — У меня много. Ешьте. Ешьте, сколько хотите. На всех хватит.

Они ели булочки и пили кофе. Энн вдруг почувствовала голод, а булочки были теплые и сладкие. Она съела три штуки, порадовав этим кондитера. Затем он начал говорить. Они внимательно слушали. Несмотря на то, что они устали и исстрадались, они слушали, что кондитер хотел сказать. Они понимающе кивали, когда тот заговорил об одиночестве, о чувстве неуверенности и обреченности, которое пришло к нему в пожилые годы. Он рассказывал им, как это тяжко — быть бездетным. День за днем ставить тоннами в печь хлеб и каждый день опорожнять ее. За все эти годы сколько приготовлено угощений для вечеринок, для празднеств, которые он обслуживал. Слой глазури толщиной с палец. Маленькие фигурки жениха и невесты на торте. Сотни фигурок, нет, счет уже на тысячи. Дни рождения. Только представьте себе все эти горящие свечи. У него важная профессия. Он пекарь. Хорошо, что не садовник. Лучше кормить людей. И запах куда лучше, чем от цветов.

— Вот понюхайте, — сказал пекарь, разламывая темный батон. — Это тяжелый хлеб, но зато с насыщенным вкусом.

Они вдыхали запах хлеба, потом он дал им его попробовать. У хлеба был вкус патоки и неочищенного зерна. Они слушали пекаря, глотали темный хлеб, наедаясь досыта. При свете неоновых ламп казалось, что уже наступил день. Они проговорили до самого утра, и когда в окнах забрезжил бледный свет, они всё сидели за столом, и никто не собирался уходить.

Мама собралась и уже совсем готова к отъезду. Но в воскресенье днем, в самый последний момент, она звонит и зовет нас к себе пообедать.

— Я отключила холодильник, — сообщает она. — Надо съесть курицу, пока не протухла.

Она просит нас прийти со своими тарелками и еще захватить вилки с ножами. Ведь посуду она уже упаковала.

— Приходи, поешь у меня напоследок, — говорит она. — И Джил приводи.

Я вешаю трубку и застреваю у окна, пытаясь сообразить, что теперь делать. Не получается. Тогда я поворачиваюсь к Джил и говорю:

— Мама зовет нас к себе, поесть вместе на прощание.

Джил сидит у стола с каталогом «Сирса» и подыскивает нам занавески. Разговор она, впрочем, слушала. Корчит рожу.

— А нельзя не ходить? — спрашивает она. Потом загибает уголок страницы и закрывает каталог. Вздыхает. — Слушай, мы только за последний месяц ужинали у нее не то два, не то три раза. Она вообще когда-нибудь уедет?

Джил всегда говорит, что думает. Ей тридцать пять, прическа под мальчика, зарабатывает стрижкой собак. Прежде чем стать собачьим парикмахером — а ей это дело по душе, — она была матерью и домохозяйкой. Потом все рухнуло. Ее первый муж умыкнул обоих детей в Австралию. Второй муж, запойный пьяница, пробил ей барабанную перепонку, а кончил тем, что свалился на машине с моста через реку Элуа. Страховки на случай смерти у него не было, а страховки на случай порчи чужого имущества и подавно. Джил заняла денег на похороны, а потом получила счет за ремонт ограждения на мосту, представляете? Кроме того, ей приходилось платить за собственное лечение. Теперьто она спокойно об этом рассказывает. Когда снова обрела равновесие. Но что касается моей мамочки, терпение у нее иссякло. У меня оно тоже иссякло. Но мне деваться некуда.

— Послезавтра она уезжает, — говорю я. — Слушай, Джил, не надо никаких одолжений. Хочешь идти или нет?

Я уверяю ее, что мне лично все равно. Скажу, что у нее мигрень. А то мне впервые врать.

— Я пойду, — отвечает Джил. А потом встает и отправляется в ванную, куда она обычно уходит злиться.

Мы с Джил живем вместе с прошлого августа, именно тогда мама и перебралась из Калифорнии сюда, в Лонгвью. Джил хотела порадоваться жизни. И как раз когда мы притирались друг к дружке, заявилась моя мамочка. Только этого нам не хватало. Джил сказала, что у нее так было с первой свекровью.

— От нее никак было не отвязаться, — объяснила Джил. — Ну, ты понимаешь. Она меня просто душила.

Откровенно говоря, моя матушка считает Джил нахалкой. С ее точки зрения, Джил — просто очередная девица из целого ряда девиц, которые возникали в моей жизни после того, как меня бросила жена. И эта особа, подумать только, претендует на привязанность, внимание и, возможно, даже на деньги, которые иначе достались бы ей. Заслуживает эта особа уважения? Никоим образом. Я помню — такое не забывается, — как она обозвала мою жену шлюхой еще до того, как мы поженились, а потом снова обозвала ее шлюхой через пятнадцать лет, когда она ушла от меня к другому.

При встречах мама и Джил ведут себя вполне дружелюбно. Целуются, здороваясь и прощаясь. Обсуждают удачные покупки. И все же каждого визита к моей матушке Джил ждет с ужасом. Говорит, мама высасывает из нее все соки. Якобы вечно она всем и всеми недовольна, и не мешало бы ей найти себе какую-нибудь отдушину, как это обычно делают ее ровесницы. Вроде вязания крючком, или карточных игр в клубе для престарелых, ходила бы чаще в церковь. Да что угодно пусть делает, лишь бы оставила нас в покое. Но моя мамочка нашла другой выход. Она заявила, что уезжает обратно в Калифорнию. Провались он, этот городок, со всеми его обитателями. В нем ведь жить невозможно! Она тут ни за что не останется, даже если ей предложат задаром квартиру и шесть таких же впридачу.