вы будете находиться вблизи нового поселка, сможем постоянно переговариваться. Прошу информировать меня обо всем значительном.

— Обязательно, Александр Васильич, это и в моих интересах.

— И еще одно: если понадобятся люди — не стесняйтесь обращаться за помощью к драгерам. Они не откажут.

— Не премину воспользоваться и этим советом, но пока мы обходимся своими силами.

На обратном пути Майский был задумчив и молчал, забыв о спутнике. Иван Иванович искоса посматривал на него, озабоченно потирал острый подбородок, кряхтел и наконец спросил:

— Что, директор, не веселый? Или не доволен?

— С чего ты взял? Наоборот, все отлично. Причин к недовольству у меня нет. Просто вспомнил молодость, вот и взгрустнулось.

— Рано в старики записываешься, Александр Васильич, рано. Молодость он, видишь ли, вспомнил. Да ты и сейчас еще парень хоть куда.

— Не понял ты меня, Иван Иванович, или я не так сказал. Вот посмотрел, как люди на Безымянной работают, на Виноградова, подышал дымом костров, и тоже захотелось оставить контору, прииск, пожить в тайге. С удовольствием бы передал кому-нибудь все дела, а сам на новое место, необжитое, чтобы заново начинать.

— У тебя в роду цыгане были? — с легкой улыбкой спросил Слепов.

— Как будто нет, — Майский пожал плечами. — А почему ты спрашиваешь об этом?

— Непоседа ты. Тебе бы все кочевать, как цыгану. На Зареченском прииске ты на месте, и не выдумывай, слышишь? Из мертвых воскресил прииск, а теперь тягу?

Майский рассмеялся.

— Удрал бы куда-нибудь в глушь, пожил бы в палатке. Я ведь, Иван Иванович, не привык долго на одном месте сидеть, особенно, если жизнь спокойная. Не по мне это.

— Не очень она у тебя спокойная.

— Хлопот хватает, верно. Только не тех. Завидую Виноградову.

— Чего завидовать. И тебе ведь многие завидуют. Но довольно об этом. Все хочу сказать про Зубова. Вот молодец мужик, настоящий коммунист. Признаться, когда ты мне рассказал об этой его затее с отогреванием грунта, я подумал: не получится. А он добился-таки своего.

— Семен Прокопьевич — золотая голова. Я тоже не очень-то верил в его предложение, но в самого Зубова верил. Если бы подучился в каком-нибудь техническом вузе, он бы такое напридумывал — удивляйся да восторгайся.

Двуколка, подпрыгивая на кочках, разбрызгивая по сторонам грязь, быстро катилась по дороге. Эту дорогу прорубили в тайге еще зимой. Теперь Зареченск соединялся с Безымянной прямым путем. Выехав из поселка рано утром, к вечеру можно было добраться к драгерам.

— Пока Зубов еще цели-то не достиг. Он ведь мечтает на своей драге круглый год работать. Это в наших-то уральских условиях, при тридцати- и сорокаградусных морозах.

— И вот посмотришь, будет.

— Очень хочу посмотреть. А нынче сезон Зубов начал на месяц раньше.

— Да закончит на месяц-два позже. Выигрыш-то какой! — Слепов посмотрел на директора. Майский одной рукой держал вожжи, а другой, достав портсигар, пытался закурить. — Дай вожжи. Вот говоришь, очень хочешь посмотреть. А есть такая пословица: на бога надейся, да и сам не плошай.

— Понял тебя: на Зубова надейся и сам не плошай. Так?

— Угадал. Помогай ему, Александр Васильич, помогай. Хорошо бы послать мужика куда-нибудь подучиться. На курсы какие-то, что ли.

За разговором время бежало незаметно, и когда начало смеркаться, директор и парторг увидели вдали огни прииска. Вылезая из двуколки, Слепов сказал:

— Ну что, Александр Васильич, прошла твоя грусть-тоска?

— Хитрый ты человек, Иван Иванович, умеешь в душу человека войти и так его повернуть, что забудет он о своей зависти и увидит: есть еще порох в пороховницах, — и уже серьезно добавил: — Спасибо за науку. Вижу, и здесь у меня дел столько, что до конца жизни хватит и еще останется.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Егор Саввич сидел в тени навеса на старой растрескавшейся водопойной колоде, вырубленной из ствола огромной лиственницы и, хмуро поглядывая на Саньку Игумнова, выговаривал:

— Ты что же коней-то директорских не перековал на неделе? Ведь говорил я тебе, голова садовая? Говорил?

Санька тоже сидел под тем же навесом на бочке, повернутой вверх дном, болтал ногами, ударяя каблуками сапог в ее гулкие бока, выщипывал из половинки подсолнуха крупные черные и блестящие семечки. Кидал в рот сразу по несколько штук и лихо сплевывал шелуху прямо под ноги старшему конюху. Всем видом он старался показать, что не очень-то слушает и не придает словам старшего конюха особого значения.

— Ну, говорил…

— А ты не сделал. Вот вчера директорский Карька пришел без подковы — отвалилась по дороге. Охромела лошадь по твоей вине, а мне выговор.

Санька усмехнулся, и, как показалось Сыромолотову, в его глазах мелькнул радостный огонек.

— По твоей милости упрек-то я получил. Ей-богу, Санька, не будешь меня слушать, пожалуюсь директору.

— Жалуйся, дядя Егор, жалуйся, ты это можешь.

— А что, за твое безделье я упреки должон получать?

Игумнов шумно выплюнул фонтан семечной шелухи и пожал плечами.

— Твое дело, дядя Егор, а только моей вины тут нету. Ежели так гонять, никакие подковы не стерпят. Давно ли перековывали Карьку-то.

— Это уж ты Александру Васильичу скажи, перед ним оправдывайся.

Обоим было скучно, обоих томила жара и донимали надоедливые мухи. Обоим нечего было делать, и они не знали, куда себя деть. Уйти с конного двора нельзя, время рабочее, а хорошо бы окунуться в прохладные быстрые струи Черемуховки или полежать, подремать где-нибудь в холодке. Егор Саввич расстегнул ворот сатиновой черной рубахи, обнажив красную бычью шею, вытащил платок и стал вытирать лицо, на котором то и дело проступал липкий пот.

— Вчерась опять Куликов приходил, — неожиданно сказал Санька и посмотрел на старшего конюха. Егор Саввич вздрогнул при упоминании о милиционере, и это не ускользнуло от острого взгляда Саньки. Его нагловатые глаза снова радостно вспыхнули.

Стараясь казаться равнодушным, Сыромолотов спросил, отводя взгляд:

— Чего ему опять спонадобилось? Замучил своими расспросами. Про Тарасенку спрашивал, поди?

— Спрашивал, — отломив свободную от семечек часть подсолнуха, Игумнов запустил ею в голубей, ворковавших на бревне под навесом. Голуби испуганно подскочили, но не улетели. Воркование смолкло. Склонив головы с рубиновыми точками глаз, птицы удивленно посматривали на людей. О том, что Куликов спрашивал о Тарасенко, Санька сочинил сейчас, сходу. Он давно подметил, что всякое упоминание о драгере приводит старшего конюха в нервозность.

— Ну? — Сыромолотов посмотрел на парня, рука с зажатым в ней мокрым платком, замерла.

— А чего — ну?

— Про что спрашивал-то?

— Мы, говорит, точно знаем, кто порешил драгера. Нам, говорит, подробности кое-какие надо выяснить. Бандиты скрываются в Зареченске, и мы их знаем, наблюдаем за ними днем и ночью, а не берем