Теперь же замужняя жизнь начиналась по-настоящему и пришла пора взяться за ум. Медовый месяц прошел без меда, и соты им предстояло строить с самого основания. Мать из наилучших побуждений выдрессировала ее для роли безупречной жены, и она постарается стать таковой, если только не выдаст себя ненароком.

После событий 9 апреля 1948 года их общественное положение в корне изменилось. Роскошные отели отошли в прошлое. Свои первые дни в Барселоне новобрачные провели в заурядном пансиончике «Лайетана» на площади Беренгер. Но когда за ужином в тарелку супа, стоящую перед Соледад, прилетел плевок мальчишки, расшалившегося на балконе этажом выше, у них сдали нервы, и они съехали.

Им не терпелось поскорее вселиться в мансарду на бульваре Колом, и в конце концов они перебрались туда, так и не закончив ремонта. Соледад, привыкшая в Боготе к услугам целой когорты горничных, теперь сама хлопотала по хозяйству, как простая горожанка, — о том, чтобы нанять домработницу, и думать не приходилось. Но не это огорчало ее. Тяжелее всего было видеть Барселону согнувшейся под диктатурой знамени и креста. Между парами на улицах не проскакивало ни искры любви и тепла. Казалось, что национал-католицизм, навязанный Франко, стремится подавить в горожанах их человеческую сущность. Режим строжайше преследовал естественность и свободолюбие в любом проявлении, унижал достоинство каталонцев, топтал их прошлое, язык и культуру, оскорблял глаз сапогами и униформой, слух — чуждой кастильской речью. Многие втайне кипели гневом и считали своим долгом бороться по мере сил. В стенах простых домов люди свято оберегали свое единственное достояние, которое франкисты силились отобрать, — свою историю.

Соледад хотела стать причастной к этой истории, однако чувствовала себя здесь еще более чужой, чем сами каталонцы, чужие на собственной земле.

Чтобы выжить на чужбине, она первым делом вернулась к пению. Неподалеку от дома находилась церковь Мерсе, где ей предложили исполнять сольные партии в воскресных мессах. Здесь она познакомилась с Клеменсией Риваденейрой, уроженкой Боготы, которая тоже вышла замуж за каталонца и уже пять лет жила в Барселоне. С первой же встречи они сделались близкими подругами. Клеменсия стала единственным человеком в жизни Соледад, с кем она поделилась сокровенным — историей своей несбывшейся любви. Хорошо было поговорить с женщиной, которая не понаслышке знала, что такое тоска по родине и одиночество. С одной лишь разницей: Клеменсия была безмерно счастлива со своим мужем, и они с нетерпением ожидали рождения первенца.

Соледад Урданета, напротив, каждый божий день мечтала случайно столкнуться с Жоаном Дольгутом посреди улицы. Терзалась, упрекала себя за эти мечты, — но не могла ничего поделать. Всякий раз фантазия неслась дальше: вот они договариваются о встрече в какой-нибудь захолустной гостинице, чтобы — да простит ее Господь! — любить друг друга до полного изнеможения, вопреки Франко и всем запретам церкви. Только когда она переступала порог своего дома, возвращались угрызения совести, и, поднявшись в мансарду, она заставляла себя быть ласковой с Жауме и угождать ему по мере сил.

Несколько месяцев спустя стало ясно, что ее заработка в церковном хоре недостаточно, и Соледад придумала вышивать на дому подвенечные наряды. В эту работу она вкладывала всю свою невостребованную страсть, и вскоре ее вышивка завоевала ей репутацию самой искусной мастерицы в городе. Рекой полились заказы, благодаря которым они с Жауме иногда могли позволить себе маленький праздник — например билеты в Лисео, пусть и на дешевые стоячие места.

Жизнь с Жауме Вильямари была проста, но слишком серьезна для молодой женщины. Разница в возрасте предопределяла расхождение вкусов и привычек. В отличие от мужа Соледад требовалось видеть и чувствовать ветер, деревья, небо, землю, море, выходить из дому, гулять, не терять связи с природой — словом, жить полной жизнью, хотя бы только физически.

Затворничество Жауме угнетало ее настолько, что вызывало тяжелые приступы удушья. Тот, помня, что жена привыкла к открытым пространствам и благоуханию роз, разливаемому ветряной мельницей по саду в Чапинеро, держал на ночном столике бутылочку розовой воды на крайний случай. Когда Соледад начинала задыхаться, он подносил ей флакон вместо нюхательных солей, и это помогало.

В мрачной мансарде со стенами, обшитыми красным деревом, со стеклянными вставками в дверях, обострились и ее приступы лунатизма. Каждый вечер перед сном Жауме Вильямари запирал входную дверь на два замка, дабы предотвратить опасные побеги жены в бессознательном состоянии.

Он ни в чем ее не упрекал. Как же ей еще себя чувствовать, когда даже он не находит себе места в Барселоне, а ведь это его родной город. Спасаясь от завладевшего Боготой насилия, он вернулся в надежде найти хоть что-то от той Барселоны, которую некогда покинул. Но изменилось все, включая старых друзей. Половина из них вообще пропала без вести. Некоторые эмигрировали в Мексику, Аргентину или Францию, а кое-кого расстреляли за принадлежность к текстильному профсоюзу. Гражданская война унесла не только человеческие жизни, но и чувство общности, единства внутри одного народа. Его Каталония была тяжело ранена и не могла принять своих блудных сынов с прежним радушием.

Вильямари наивно верил, что с легкостью вернет себе то, что бросил при отъезде, однако послевоенный период плачевно сказался на всех отраслях промышленности. Фамильное имущество принадлежало теперь незнакомцам, которые смотрели на него косо и препятствовали любым его действиям. Мечта восстановить потери отца постепенно улетучивалась, а сбережения таяли день за днем. Маленький магазин тканей, оставшийся у него в Колумбии, ежемесячно приносил какой-то доход, но эти деньги, переведенные в песеты, составляли жалкую сумму.

Время шло, и Жауме Вильямари окончательно пал духом. Даже с такой элементарной задачей, как обеспечение собственной семьи, он не справлялся. Его мучил стыд оттого, что Соледад вынуждена трудиться, чтобы зарабатывать на жизнь, да еще и фактически содержать мужа. Он помогал ей в чем только мог, но мог он не так уж много. Разве что доставать в магазинах тончайшие кружева по сходной цене, благо в материях он разбирался превосходно. Однако этим его возможности и ограничивались. Все остальное было результатом мастерства и любви, которые Соледад вкладывала в свою работу. Как-то раз Жауме заметил, что она вышивает с таким тщанием, будто готовит фату для собственной свадьбы. «В каждой шутке есть доля правды», — ответила она спокойно.

Но не экономические трудности более всего удручали Жауме. За четыре года брака Соледад так и не забеременела. Дети его друзей уже достигли отрочества, а он старел без потомства. Хотя его жена никогда об этом не говорила, он чувствовал, как просится на волю ее материнский инстинкт, как ей необходимо ощутить биение новой жизни внутри себя. Он был убежден, что ребенок прогонит облако вечной грусти, омрачающее их домашний очаг, вдохновит обоих на дальнейшую борьбу. Между тем супружеский долг они выполняли все реже, хотя он толком не понимал почему. С почти религиозным благоговением они раздевались и отдавались друг другу — раз или два в месяц. Но отнюдь не потому, что Жауме не желал свою жену, видит Бог, он любил ее всем сердцем. Проблема, если таковая существовала, заключалась в том, что от него не укрывалась известная холодность с ее стороны, и он не хотел ей навязываться. Ее хрупкость казалась почти неземной, и он иногда невольно думал, что избыток плотских утех может ей повредить. Вероятно, такое отношение выработалось у нее из-за того, что он был чрезмерно осторожен и почтителен в период ухаживания. Так или иначе, и в постели Соледад оставалась неприступной. Давала только то, что хотела, — и когда хотела.