– Валентина, сколько букетов за жизнь мне дарили, и раздавал, и целыми машинами домой вывозил. Но чтобы такой натюрморт преподнесли – это в первый раз! Спасибо большущее, вот удивили, – произнес затрудненно, севшим голосом, а яблоко только надкусил, прожевать уже не мог.

Среди почитателей футбола всегда водилось полным-полно писателей, композиторов, актеров. И своим собеседником они часто выбирали Яшина, от которого исходили весьма нетривиальные суждения, а сам Лев Иванович старался напитаться мудрости от этих тонких, рассудительных людей. Тех же Льва Кассиля и Юрия Трифонова.

С обоими меня свела поездка журналистов и писателей в Стокгольм на матч Кубка Европы 1964 года. Трифонов отправился туда с женой Ниной Нелиной, популярной солисткой оперы Большого театра. Мы мило общались, правда, Юрий Валентинович, казавшийся нелюдимым и сумрачным, больше слушал, чем говорил. Когда пришла пора отправляться в Англию на чемпионат мира 1966 года, Нина, провожавшая мужа в аэропорту, спросила, не соглашусь ли поселиться с ним в одном номере. Я обрадованно кивнул, а Трифонов – сухо, нехотя. Но при размещении Юрий Валентинович подошел с извинением, что обещал разделить английский кров старому приятелю, драматургу Леониду Малюгину, с которым тут же познакомил. Зато, когда высадились в провинциальном Сандерленде, выбрал меня для пеших прогулок, может быть, чтобы загладить неловкость. Но она окупилась прелюбопытным общением. И на футбольные темы, разумеется, тоже.

Трифонов признался, что с игроками разговаривать не особенно любит.

– Слова не вытянешь, а разговорить не умею, сам молчун. Разве что с двумя-тремя…

– С кем же, если не секрет?

– С Андреем Петровичем Старостиным – вот кого заслушаешься. Но его я знаю давно. А с Яшиным знакомы недавно. И я сделал для себя открытие: разбирается в жизни. Рассуждает, скажу вам, здорово…

– С Трифоновым в Москве мы встречались случайно и редко. Все больше обменивались приветами через его вторую жену Аллу Пастухову, с которой вместе работали (Нина скоропостижно скончалась вскоре после нашего с Трифоновым вояжа). В 1975, кажется, году Алла неожиданно вместе с очередным приветом передала приглашение на премьеру «Дома на набережной», которую поставил театр на Таганке. Поговорить с Трифоновым толком не удалось, каждый второй в фойе перед спектаклем его окликал или теребил за рукав. Обменялись только приветствиями и парой фраз.

– Что-то вас совсем не видно на футболе.

– Занят. Да и не тянет. Иногда включу телевизор, вижу – не на кого смотреть, не о ком говорить. Когда сошла эта плеяда – Нетто, Сальников, Симонян, пошел какой-то грустный футбол. Яшин чуть больше побаловал, теперь поле вконец опустело от близких мне людей, а новых не знаю – наверное, таких крупных и нет. Вот что действительно жаль – с Яшиным прервалась всякая связь, уж очень общаться было интересно…

– И Яшину было жаль – я его спрашивал, передавая привет. Уход с поля интереса к нему среди гуманитариев не убавил, а сам Лев Иванович, все чаще вынужденный пересекаться с чиновными людьми, был особенно рад живым и умным собеседникам. В Борисе Чиркове он находил не одно лицедейство, а в Геннадии Хазанове видел не только пересмешника, ценил в них начитанность и глубину.

Вдоволь наговорившись с Яшиным, Хазанов замечал: «Разговоры о Левином малокультурье – все это придумано, все это ложь. Да, может быть, он не так образован, как аспирант МГУ по своей специализации, но мудрость и уникальная одаренность мальчишки, прошедшего становление через войну, завод, нищее детство, умение самоутвердиться, быть нужным и полезным (сегодня понятия забытые) были присущи ему сполна». Профессор Григорий Киперман, имевший возможность в 80-х годах общаться с Львом Ивановичем каждое дачное лето, поделился наблюдением, что сосед жил широкими интересами. Сидя на крылечке, затевал поход по запутанным лабиринтам политических и экономических проблем – засыпал нестандартными вопросами, умел слушать, здраво рассуждал.

На фоне самовлюбленных и самозванных интеллектуалов, всевозможных околофутбольных умников, зараженных неизлечимым хамством, Лев Иванович сразу же брал в плен сперва неожиданной для собеседника, а потом уже привычной, внутренней интеллигентностью. Это чисто русское понятие, введенное в оборот малоизвестным сейчас писателем XIX века Петром Боборыкиным, часто путают с высоколобостью, а интеллигентность, наряду, естественно, с достаточной образованностью, включает не такой простой джентльменский набор – и широкий кругозор, и нравственную опрятность, и воспитанность, и терпимость, и мягкость в обращении с людьми, и сопереживание их бедам. Все это – сплюсованное, нет, скорее, перемноженное в личности и характере Яшина – легко ощущалось в общении с ним, в каждой его фразе и жесте.

Многие футболисты того времени были на людях несловоохотливы, зажаты; беседуя с посторонними либо не растормошенные журналистами, отделывались общими словами. Яшин, если не удавалось ускользнуть, вечно был облеплен людьми, привык к окружению, общался непринужденно – его многочисленные интервью чем дальше, тем больше оттеняли своеобразие живого и острого ума.

Бывало, с трудом скрывал скуку от одних и тех же вопросов нашего брата-журналиста, но иногда оживлялся. На вопрос югославского репортера Васы Стойковича «Почему перед каждым матчем вы так долго держите мяч в руках?» ответил: «Ощущаю потребность прижать и приласкать его, сказать ему, как он мне дорог и близок…» В этих словах отчетливо выражены его отношение к футболу, мера любви к нему. Но такие нежные слова вырывались редко, потому что сам футбол суров. Яшин не любил приукрашивать свое дело. Как-то на вопрос уругвайского журналиста «Что делать вратарю, чтобы взять пенальти?» отрезал: «Ничего не надо делать – пенальти не берется. Если только бьющий ошибется…»

Яшину приходилось часто выступать перед разными аудиториями. В его лексике отсутствовали изыски, присущие тому же Сальникову, между прочим, дипломированному журналисту, выпускнику МГУ. Но речь Яшина, если не была служебной, формальной (а дежурных выступлений на собраниях и заседаниях избежать не удавалось), получалась складной, выразительной, всегда вызывала интерес. Не забуду, как, раскрыв рот, слушали собравшиеся в Октябрьском зале Дома союзов его рассказ о юбилейном матче сэра Стэнли Мэтьюза в 1965 году, насыщенный такими подробностями, которые доступны лишь приметливому человеку.

Рассказывал, как добирался до Сток-он-Тренте чуть ли не на перекладных и едва не опоздал на игру, а Шнеллингер только рад был снова затеять с ним пикировку:

– Яшин, каине дисциплин (нем. никакой дисциплины – А. С).Рассказывал, как оркестранты в смешных меховых шапках за час до игры начали вышагивать по полю и гремели маршами, как полтрибуны было отдано голосистым школьникам. Рассказывал о знакомстве с 50-летним Мэтьюзом, не чопорным и сдержанным, как представлялось, а приветливым и веселым, о том, что игрой своей он напоминал нашего Василия Трофимова, о том, как весь 45-тысячный стадион хором пел принятую в Англии оду юбиляру: «Он хороший парень!»

– А у нас юбиляров в футболе так не отмечают, – грустно заключил свой рассказ Яшин. – И песни такой нет.