загонит вас всех в самые глухие болота, вы будете там одеваться в звериные шкуры и глодать сосновую кору, и даже внуки ваши, если они у вас будут, никогда не посмеюсь высунуть оттуда нос.

– Вёльва из тебя так себе! – прервал его Годред. – Пока что вся мощь хакана состояла в сотенном отряде каких-то рохлей, которых перестреляли двенадцатилетние отроки. А ты сам в первой же битве сквозь землю провалился на ровном месте, и непохоже, чтобы конница хакана спешила тебе на помощь.

– Когда ты увидишь конницу хакана, ты не будешь так дерзко задирать нос.

– Так мы сегодня же и выходим ей навстречу. Себя долго ждать не заставим.

– И знаешь что, Улав, – сказал Свенельд, – а давай-ка мы этого отважного мужа возьмем с собой. Думается мне, он нам еще пригодится.

* * *

Около полудня от передового дозора долетел звук рога – не знак опасности, а лишь призыв остановиться. Движением руки Улав конунг передал знак дальше, и рядом с ним трубач тоже взялся за рог. Они ехали вчетвером – Улав, Гостимил и сыновья Альмунда – в передней части длинного строя, который теперь состоял из двух обученных дружин и нескольких сотен разнородных ратников. Шел второй день после выхода из Волоцка, и сегодня к вечеру они надеялись достичь Ратиславля.

Из-за поворота показалось несколько всадников, сопровождавших сани. Всадниками были вилькаи – Кожан и Белка, его товарищ. Вчера утром Кожан вернулся в стаю, но сама стая шла впереди войска, так что он находился не очень далеко. Сани были чужие, и что за ездок в них, если удостоился такого почетного сопровождения, пока было неясно.

По мере приближения саней вожди все сильнее удивлялись. В них сидела древняя старуха – ссохшаяся, сгорбленная. Одета она была во все белое – белый овчинный кожух, но на голове повязан платок из шерсти черной овцы, и при виде него Улав конунг в изумлении раскрыл глаза во всю ширь.

– Старуха едет на тот свет, – заметил Годо. – Но зачем ее везут к нам?

– Видишь на ней этот черный платок? – ответил Улав. – Такой повязывают покойницам, когда кладут на краду.

– Косой тебя возьми… – ошарашенно пробормотал Гостимил.

В это время сани наконец приблизились.

– Вот, конунг! – сказал Кожан. – Мы встретили эту старую женщину, она сказала, что направляется к тебе. Она говорит, что из Ратиславля. При ней вот эти два человека.

Старуха тем временем сделала знак двоим отрокам, что сопровождали ее – один ехал в санях, держа вожжи, другой шел рядом, – и они под руки выволокли ее из саней.

– Кто из вас Улав? – Старуха задрала голову, щуря покрасневшие глаза и вглядываясь в лица сидящих верхом русов. Отроки поддерживали ее под локти, Белка перехватил вожжи. – Улав, воевода из Сыроноса?

– Это я, мати, – со сдержанной вежливостью отозвался Улав конунг. – Смело обращайся ко мне, я готов тебя выслушать. Откуда ты и что привело тебя… в такое время?

Лес между двумя готовыми к сражению дружинами был не лучшим местом для поездок, тем более для таких старых женщин, но Улав сразу заподозрил, что война и толкнула белую путницу в дорогу.

– Я – Богорадова вдова, Борославова мать, – немного дрожащим от старости, но твердым голосом ответила старуха. Было видно, что хоть она и немощна, разум ее ясен. – Смелости не занимать мне стать – на санях сижу, в Темный Свет гляжу.

– Здесь никто не причинит тебе вреда… если ты сама не со злом к нам, – ответил Улав.

Никому не показалось странным, что могучий воин во главе целого войска допускает опасность со стороны чуть живой старухи – такие иной раз привозят проклятья, способные погубить и войско.

– Борослав – это ведь князь угренский? – спросил Свенельд. – Тот, что погиб?

– Он самый, – ответил ему Гостимил. – Вроде я узнаю ее… Это она, Семьяна. Ой, мати! – Он вдруг переменился в лице от жуткой мысли. – Почему ты… в смертной сряде? Что у вас слу… Твои дети… Ваши живы?

– А ты кто? – Старуха перевела на него слабые глаза.

– Гостимил я, Ведомилов сын! Приезжал с отцом в гощение к вам осенесь[58], неужели не помнишь?

– Вроде… помню. Но не к тебе я послом, а вот к нему, – старуха показала на Улава.

– Кто тебя послал? – спросил тот, желая скорее добраться до сути дела. – Мы слышали, что твой… что князь Борослав погиб… ведь это правда?

«Смертная сряда», надетая на старухе, могла означать и смерть близкого родича, а не только ее собственную готовность отправиться к Морене.

– Накатила туча темная на мою да ясну звездушку, – напевно заговорила Семьяна, повторяя погребальные причитания; такая, как она, опытная устроительница погребений, уже могла говорить о таких делах только языком того света. – На сыночка моего роженого, на Борослава свет Богорадовича. Резвы ноженьки подломилися, белы рученьки опустилися, ясны оченьки помутилися… Он оставил молоду жену да бажаных[59] малых детушек…

Слушая ее, Улав глянул на сыновей Альмунда, и на лице его отражалось непривычное смятение. Те невольно ежились: они шли на смертный бой, и вот сама Морена выехала им навстречу из заснеженного леса, по белой ледовой дороге. Семьяна причитала по своему сыну, которого их них знали только Улав и Гостимил, но жутко было всем. В голосе старухи, опытной в исполнении плачей, слышались резкие крики Мариных птиц, смертная тень лежала в складках погребального платка, в многочисленных морщинах бледного лица.

Слыша, что происходит нечто необычное, хирдманы и ратники подтягивались сзади, смыкались тесной толпой, сколько позволяла ширина Угры. И даже Улаву было неловко прервать старуху вопросом, чего она от них хочет.

Но вот Семьяна замолчала, переводя дух.

– Послал меня… – она протянула руку к Улаву, будто опасалась, что он ускачет, не выслушав, – тот, что сидит у нас в городе. Чуж-чужанин…

– У вас в городе вятичи? Воевода Заболот?

– И этот, и другой, молодой. Яродар, что ли? С подвосточной стороны они явились с войском. Весь род наш, кто жив, в полоне у них. Красны девушки – белы лебедушки, малы детушки – лебедятушки, и вдовушки – серые кукушечки…

– Заболот взял в полон всю вашу семью, кто уцелел?

– Допряма так. И говорил мне таковы слова… – Старуха еще раз перевела дух. – Был у него муж, родич, звали его Костен. Среди мертвых не нашли его, стало быть, в полон угодил. И говорил мне тот молодой: поезжай, мол, проси, чтобы Улав отпустил Костена, а я, говорит, детей ваших отпущу.

– Хастен! – сообразил Свенельд. – Она про того пса речь ведет! Его выкупить хотят!

– Похоже,