– Конечно, нет. Я просто хочу понять.

– Вошел в твою квартиру, гранаты влетают в окна.

– Ты не мог уйти, когда понял, в какой я беде?

– Нет, не мог позволить тебе погибнуть в канаве в восьми-десяти милях от дома.

– Что?

– Или в катакомбах.

– После того как ты понял, что я в беде, почему ты полез в это дело?

– Я сказал тебе. Ты мне понравилась с первого раза, когда мы встретились.

– Но это было всего лишь во вторник вечером! Я чужая для тебя!

– Я хочу...

– Чего?

– Я хочу... жизни.

– У тебя нет жизни?

– Хочу жить... с надеждой.

Помещение бара куда-то исчезло, голубой свет превратился в мрачный желтый. Пятнистые и затененные стены имели лица. Белые лица, мертвые маски, рты, разверстые в беззвучном ужасе, молчаливо умоляющие.

По электрическому проводу, спадавшему петлями, бежал паук, и его искаженная тень металась по пятнистым белым безобидным лицам.

Потом снова возник зал бара. И он сказал ей:

– Ты хороший человек.

– Ты этого не можешь знать.

– Теда.

– Теда о каждом думает, что он хороший человек.

– Она была так больна. Ты заботилась о ней.

– Только пару недель.

– Днем и ночью.

– Не такое уж великое дело.

– А теперь со мной.

– Я еще не выходила тебя.

– Чем больше я узнаю тебя, тем лучше ты оказываешься.

Она сказала:

– Черт возьми, может быть, я святая?

– Нет, просто хороший человек. Слишком саркастичный, чтобы быть святым.

Она засмеялась.

– Я не могу помогать тебе, чтобы нравиться, Спенсер Грант.

– Это очень мило. Начинаем узнавать друг друга.

– Ты полагаешь, мы этим занимаемся?

Импульсивно он произнес:

– Я люблю тебя.

Валери замолчала так надолго, что Спенсеру показалось, он снова потерял сознание.

Наконец она сказала:

– Ты бредишь.

– В этом нет.

– Я сменю тебе компресс.

– Я люблю тебя.

– Ты лучше успокойся, постарайся немного отдохнуть.

– Я всегда буду любить тебя.

– Успокойся, странный человек, – сказала она с выражением, какое, как он верил и надеялся, было проявлением нежности. – Просто успокойся и отдохни.

– Всегда, – повторил он.

Признавшись себе, что надежду он обрел в ней, Спенсер испытал такое облегчение, что погрузился в темноту без катакомб.

Спустя много времени, неуверенный, проснулся он или продолжает спать, в полусвете, который мог быть рассветом, сумерками, накалом лампы или холодным, без источника, свечением сна, Спенсер изумился, услышав, как он сам произнес:

– Майкл.

– Ах, ты пришел в себя, – сказала она.

– Майкл.

– Здесь нет никого по имени Майкл.

– Ты должна знать о нем, – заявил Спенсер.

– О'кей. Расскажи мне.

Ему хотелось бы видеть ее. Но перед глазами маячили свет и тень, не было даже расплывчатого силуэта. Он сказал:

– Ты должна знать, если... если собираешься быть со мной.

– Расскажи мне, – поддержала она его.

– Только не возненавидь меня, когда узнаешь.

– Я не так-то легко способна возненавидеть человека. Доверься мне и расскажи. Доверься. Спенсер. Кто это Майкл?

Его голос был прерывистым:

– Умер, когда ему было четырнадцать.

– Майкл был твоим другом?

– Он был мной. Умер в четырнадцать... не был похоронен, пока ему не стало шестнадцать.

– Майкл был ты?

– Обретался мертвым два года... потом я стал Спенсер.

– Это была твоя... это твоя фамилия была Майкл?

Тут он понял, что, должно быть, бодрствовал, не спал, потому что он никогда не чувствовал себя так скверно во сне, как в этот момент. Стремление раскрыться дальше не могло подавляться, хотя такое раскрытие означало агонию. Его сердце билось тяжело и часто, тайны пронизывали его болезненно, как иглы.

– Его фамилия была... именем дьявола.

– А каково было имя дьявола?

– Акблом, – сказал он, выплевывая ненавистные слоги.

– Акблом? Почему ты говоришь, что это имя дьявола?

– Ты не помнишь? Ты никогда не слышала?

– Полагаю, ты должен рассказать мне.

– У Майкла, до того как он стал Спенсером, – проговорил Спенсер, – у него был папа. Как все другие ребята, он имел... папу. Но... не такого, как другие папы. Имя его п-папы было... было... его имя было Стивен Акблом. Художник.

– О Господи!

– Не бойся меня, – взмолился он, его голос ломался, слова отчаяния вылетали одно за другим.

– Так ты тот мальчик?

– Не возненавидь меня.

– Почему я должна ненавидеть тебя?

– Потому что... я тот мальчик.

– Мальчик, который был героем, – сказала она.

– Нет.

– Да, ты им был.

– Я не смог спасти их.

– Но ты спас всех, кто мог последовать за ними.

От звука собственного голоса он дрожал сильнее, чем ранее от холодного дождя.

– Не смог спасти их.

– Все в порядке.

– Не смог спасти их.

Он почувствовал руку на своем лице. На своем шраме. Ощупывающую горячую линию его зажившего рубца.

– Бедный мой, бедный, – сказала она.

* * *

Вечером в субботу, сидя на краешке кресла в спальне Евы Джаммер, Рой Миро наблюдал примеры совершенства, которые ему не мог бы показать даже оборудованный самой наилучшей аппаратурой спутник.

На этот раз Ева не сняла атласные простыни и не использовала ароматические масла. У нее был новый – совершенно необычный – комплект игрушек. И хотя Миро был поражен, обнаружив, что такое возможно, но Ева достигла еще больших высот самоудовлетворения и еще сильнее возбудила Роя.

После ночи, посвященной систематизации Евиных совершенств, Рою пришлось набраться величайшего терпения для последовавшего несовершенного дня.

За весь воскресный день спутниковое наблюдение, вертолеты и пешие команды добились не больших успехов в обнаружении беглецов, чем накануне в субботу.