в газетах, об исправленных вагонах и паровозах или неверны, или односторонни (то есть, сообщая о числе исправленных паровозов, газеты скрывают данные о вновь заболевших и ничего не говорят о характере исправлений). Я тоже видел на своем пути громадное число совершенно испорченных вагонов.

Случай с нашим несостоявшимся крушением навел меня на интересное сопоставление. В «Семи повешенных» Л. Андреева говорится о министре, пережившем сильный страх, даже ужас, когда он узнал о том, что счастливо избег смертельной опасности537. Насколько я мог заметить, в нашем вагоне положительно никто, ни из мужчин, ни из женщин, страха не испытал, и я ставил себе даже вопрос: да и можно ли испытать страх задним числом, когда знаешь, что опасность миновала? Думаю, что нет и что рассказ Андреева психологически совершенно неверен.

Когда мы вернулись в Петербург около 10 часов вечера, перед нами стояла задача, как доставить домой наш багаж, хотя и не тяжелый, но все-таки такой, что снести на руках его невозможно (чемодан около 1 пуда538 и всякие мелочи фунтов на 20). Оказалось, что вместо извозчичьего образовался новый промысел: возка багажа с вокзалов на ручных тележках. Занимаются этим промыслом преимущественно женщины, а характер он имеет совершенно такой же, как прежде извозчичий. Перед вокзалом стоят десятка два тележек, и преимущественно бабы, но частью и мужики наперерыв сбивают друг перед другом цены. С нас спросил один мужик (от Царскосельского вокзала на Васильевский остров) 2000 рублей; баба повезла за 1200. Везла она рысью, вприпрыжку, особенно поднимаясь на крутые места. Мне несколько раз хотелось помочь ей, но она бежала так быстро, что мы с женой, свободные от багажа, не без труда поспевали за ней. Итак, женщины заменили лошадей и за плату, равную 4–5 фунтам черного хлеба, везут довольно громоздкую тележку. Но все-таки мы наняли не за хлеб, а за деньги. А сегодня один знакомый мне рассказывал, что он недавно нанял бабу свезти на тележке дрова за 2 фунта хлеба. Баба везла, он шел барином. Таков уровень заработной платы в социалистической республике! И таков род и характер труда!

4 мая 1920 г. 1 мая я видел процессии по поводу Первого мая. Народа было много, и на некоторых процессии произвели величественное впечатление. Я видел, как несут сделанный из картона локомотив (не модель, а вырезанный рисунок локомотива), пароход и т. д. как символы труда, сделанные уже в виде модели гигантские плоды – арбузы, виноград и т. д. как символы изобилия плодов земных в социалистической республике, но на меня это все произвело впечатление скорее карикатуры.

На площади между Зимним дворцом и Адмиралтейством кипела работа. Работающих было действительно очень много, гораздо больше, чем это соответствовало характеру и значению работы: убирали решетку, сломанную уже полтора года тому назад, и груды железа и кирпича, валявшиеся в течение этих полутора лет после разрушения решетки. Сегодня на улице я видел номер РОСТА (Российское телеграфное агентство) со статьей в таком роде: она, наконец, убрана, эта мозолившая всем глаза решетка. Убрана, но не совсем: кирпичи действительно унесены, но обломки железа не увезены, а поставлены в некотором относительном порядке в определенных местах. Рельсы, наскоро положенные для тачек, не убраны. И вообще порядка нет: садом перед дворцом как садом пользоваться нельзя, по крайней мере в полной мере. А между тем разрушение, хотя даже оно произведено не вполне, обошлось, наверное, во много десятков раз дороже, чем стоило в свое время сооружение.

Но как можно было заставить людей работать в такой пролетарский праздник, как 1 мая? На это дают ответы некоторые из бесчисленного множества плакатов, развешанных по улицам. Наряду с плакатами, говорящими о празднестве, имеются такие, в которых говорится, что великий праздник труда не должен быть посвящен праздности, но нужно в этот день показать и умение трудиться. И вот перед Зимним дворцом (и, говорят, еще на Марсовом поле) был произведен символический труд: здесь убирали намозолившую глаза (благодаря бессмысленному разрушению, произведенному той же властью) решетку. А там была посадка молодых кустов и деревьев, долженствующая обратить Марсово поле в цветущий сад. Я этого не видел.

Узнал я в эти дни по возвращении из поездки мало нового. Вот немногое.

Недели две тому назад в газетах появилась телеграмма (я ее читал в Жлобине), что из Америки в Советскую Россию прибыли 200 паровозов. А дня через два – поправка: паровозы прибыли не в Советскую Россию, а в Эстонию, по заказу эстонского правительства (этой поправки я не видел).

В Москве арестованы Крохмаль и другие наиболее видные деятели кооперативов, через которые Эстония должна была вступить в товарообмен с Советской Россией. Таким образом, дело товарообмена, о котором так много говорилось после мира с Эстонией, ликвидировано и самый мир, как и следовало ожидать, оказался пуфом. Несомненно, то же будет и с финляндским миром539.

Сегодня перед зданием Государственной думы я видел памятник Лассалю540. Три недели тому назад (перед моим отъездом) у него отвалился затылок и голова Лассаля зияла громадной пустотой. Оказалось, что памятник починен, и починен недурно: при самом внимательном осмотре я не мог заметить шва. Уже года два назад развалился Радищев (перед Зимним дворцом) и убран; убрана Софья Перовская перед Николаевским вокзалом (в газетах было объяснено: так как памятник оказался непонятным пролетариату); разваливается понемногу Володарский541; потребовал починки Лассаль. Интересен этот памятник. Кроме наглости в задранной кверху голове, скульптор не нашел в Лассале ни одной черты, заслуживающей увековечивания.

20 мая 1920 г. Сегодня я проходил Марсовым полем и видел посаженные на нем растения. Многие принялись, другие, видимо, сохнут. Последних едва ли не больше, чем первых. На дорожках валяются камни и кирпичи.

Вопрос, который постоянно меня глубоко интересует и на который я не решаюсь дать категорический ответ: рядом с тем разрушением, которое явно идет, нет ли процессов, говорящих о созидании? Я их не вижу или вижу слишком мало, чтобы они могли идти в какое-нибудь сравнение с процессом разрушения. Но, может быть, они все-таки идут?

Одно несомненно. С тех пор как я получил ученый паек, я питаюсь хотя и скверно, но все-таки лучше, чем весь прошлый (1919) год, когда я постоянно чувствовал себя голодным. То же самое испытывают очень многие – все профессора, и некоторые склонны говорить, что питание вообще улучшилось, что в области снабжения Петербурга продовольствием произошло улучшение. Когда я указывал на людей не служащих или