городских колоколов, единственные часы висели на стене у меня за спиной, но кандалы не давали мне повернуться. Я не знала, как долго я уже отвечала на вопросы.

Допрос продолжался до тех пор, пока я не упала на стол и меня пришлось приводить в чувство.

Суд объявил перерыв до следующего утра, и мы вышли из Подземелья, когда на город уже опустилась темнота. По дороге обратно в острог, чувствуя тупо пульсирующую боль в ноге, я подумала, что было что-то восхитительно ироничное в том, чтобы потерпеть столь впечатляющий и бесповоротный провал в такой обстановке. Публичные выступления всегда были моим проклятием. Я бы не справилась с этой задачей, сколько бы я ни готовилась. А клеймо лишь помогло ускорить неизбежное.

Я отправилась в Подземелье, сказав себе, что не позволю Иксиону говорить за меня, а затем просидела там двенадцать часов, пока он делал именно это. Я слишком устала, чтобы беспокоиться.

Миранда Хейн, сидящая рядом со мной в карете, выглядела такой же измотанной, как и я.

– До завтра, – сказала она, когда карета остановилась перед Залом Изобилия.

Хотя я поливала ожог холодной водой, приготовленной для моего ужина, это почти не помогло, и боль не давала мне спать всю ночь. Я видела лишь обрывки снов о горящем Фархолле, о Пэллоре, наполнявшем небо огнем, о трех прекрасных драконьих яйцах.

Но, просыпаясь, я по-прежнему не чувствовала Аэлу.

На второй день лучше не стало. Мне было трудно, особенно когда меня допрашивал вечно улыбавшийся Иксион, уследить за нитью его вопросов. Мне было трудно сфокусировать взгляд. Когда Миранда, в конце концов, потребовала сделать пятиминутный перерыв для посещения туалета, я, закрыв лицо ладонями, наслаждалась долгожданным отдыхом, который кто-то грубо прервал, резко распахнув дверь, не обращая внимания на протесты Миранды. Я резко выпрямилась при виде униформы наездника Серого Клевера, а затем поняла, что это Пауэр.

– Ты не против? Дай мне осмотреть твою ногу.

У него был совершенно безумный взгляд. Миранда, которая прислонилась к раковине, прижав ладонь ко лбу, медленно выпрямилась:

– Пауэр, что…

Но я вдруг почувствовала, как что-то похожее на тугой узел внутри меня начало медленно развязываться.

– Кто тебе сказал?

– Я пил с Иксионом вчера вечером.

– О, так вы собутыльники?

– Покажи мне свою ногу.

Я наклонилась и потянула вверх подол платья. Впервые я увидела рану при ярком дневном свете; мой желудок противно сжался при виде обожженной, выпуклой плоти, синюшного следа инициалов ГБ на моей коже. Пауэр еще сильнее сжал кулаки, Миранда, бросившая на меня взгляд из-за его плеча, выругалась.

– Что это?

– Это клеймо для скота Грозовых Бичей, – скрипя зубами, откликнулся Пауэр и наклонился, чтобы рассмотреть мою рану.

– Мой отец клеймил им наших овец, – сообщила я.

Хейн прикрыла рот рукой.

– Ей нужно обратиться к врачу.

– Нет, – ответил Пауэр.

– Нет – что?..

– Нет, я уже предлагал это Иксиону, и он сказал, что в этом нет необходимости. – У Пауэра под кожей ходили желваки. Он достал из кармана марлю, которую протянул мне, чтобы я обернула рану, и бутылочку с обезболивающей настойкой, которую сунул в руку Миранды. – Не более трех капель каждые шесть часов. Если кто-нибудь спросит, я приходил сюда, чтобы позлорадствовать.

После этого мне стало немного лучше. Комната больше не расплывалась у меня перед глазами. Я смогла отвечать на большинство вопросов полными предложениями. И даже смогла выдавить из себя улыбку, отвечая на некоторые вопросы, которые задавал не Иксион.

Но чем более ясно я начинала все воспринимать, тем очевидней для меня становилась враждебность этого зала суда.

Здесь было полно представителей Отверженных, Ордена Черного Клевера и тех самых представителей бронзового и железного сословий, которые выкрикивали оскорбления в мой адрес во время Бункерных бунтов. Когда мой допрос наконец-то прервали для свидетельских показаний, мое облегчение по поводу перерыва оказалось недолгим. Они допрашивали Уэса Горана, инструктора по боевой подготовке, который ненавидел меня; Люциана Ортоса, начальника Генерального штаба, который так возмущался моим званием; Шута, уличного торговца, в которого я стреляла, когда защищала зернохранилище Лицея от набега Отверженных.

Мегара Ропер сидела среди допущенных журналистов, ее ручка застыла на блокноте, чтобы записывать ход заседания для Народной газеты, на ее губах застыла бесстрастная усмешка. Наш короткий союз во время моей спасательной операции, похоже, не склонял ее к более снисходительному отношению к моему предыдущему послужному списку.

Праведный гнев, который я испытывала, выйдя из покоев Иксиона, угас из-за полной и очевидной бесполезности всего этого. Какой смысл защищать себя перед такой публикой? Какую бы защиту я ни выстроила, все равно мои слова будут до неузнаваемости искажены.

Неделя продолжалась, и я все глубже погружалась в пучину разочарования. И видела, как это отражалось на лице Хейн.

В последний день Иксион задал мне вопрос на тему, которая явно его очень забавляла:

– Ты когда-нибудь делила ложе с повелителем драконов?

Он улыбался. Я знала, что кровать, о которой он думал, та самая, в которой он угрожал мне, клеймил меня и заставлял молить об охлаждающей жидкости.

Я взглянула в его серые глаза, и ответ, которому научила меня Миранда Хейн, исчез из моей памяти.

К черту их. Я все равно проклята. Курса Стражников больше не существовало. К черту эти клятвы, этот фарс, этого парня, насмехавшегося над самым чудесным моментом моей жизни.

– Да.

По залу пробежал ропот удивления. Иксион хлопал глазами.

И что с того? К черту оскорбления, которыми они меня осыпали.

– В Фархолле я делила ложе со своим мужем.

Миранда Хейн, сидевшая в первом ряду, закрыла лицо руками.

Пауэр вскинул бровь. Улыбка Иксиона дрогнула, затем снова недоверчиво расплылась.

– Ты была замужем?

– Проверь запись в Харфасте.

Я видела, что Иксион был удивлен и даже, к моему удивлению, встревожен.

Вместо того чтобы заявить, что я только что призналась в нарушении своей клятвы Стражницы, он махнул рукой писцу:

– В этом нет необходимости. Вычеркните это из протокола.

Он больше не задавал вопросов о моей интимной жизни. Но перешептывания продолжались.

В тот вечер в карете Хейн сидела с неодобрением, застывшим на лице.

– Не надо так расстраиваться, – убеждала я ее. – Чем скорее они приговорят меня, тем лучше. Добавь к этому списку нарушение клятвы.

– Все не так просто, – ответила Хейн.

– О?

Оказывается, Реставрация не поощряла так называемые перекрестные браки, которые возросли при Атрее, и сейчас обсуждался вопрос о том, чтобы объявить их вне закона. Мое откровение было более чем отвратительным, объясняла Миранда. В нынешнем политическом климате оно становилось подстрекательством. И еще одним способом показать, что я крестьянка, забывшая свое место.

Отлично.

– Приговор должен