теперь все новое»[281]. Таким образом, внешние обряды, которые ничего не стоят сами по себе, теряют свой земной характер и становятся Таинствами по Евангелию; обрезание, как говорит Апостол Павел, было плотским и завершилось, однако, Крещение — вечное Таинство, потому что является привитым к системе благодатной и истинной. В другом месте он проводит параллель, противопоставляя «Чашу Господню» и «чашу бесовскую» в том смысле, что воспользоваться какой-либо из них, значит, принять Причастие от источника, от которого она исходит; и он добавляет, что «все мы одним Духом крестились в одно тело, … и все напоены одним Духом»[282]. Поэтому он говорит, что никто не оправдывается делами Ветхого Завета; в то же время, он подразумевает, как и Святой Иаков говорит, что христианин оправдывается делами Нового Завета. С другой стороны, он противопоставляет использование разума христианами и язычниками. «Мудрость мы проповедуем, — говорит он, осуждая языческую мудрость, — между совершенными, но не мудрость века сего»[283]; и очевидно, что нигде не нужно нам искать более горячего красноречия, более четкого заявления аргументации, более осторожного утверждения доктрины, чем в Посланиях Апостола.

2

Подобным образом, когда иудейские экзорцисты попытались «употреблять над имеющими злых духов имя Господа Иисуса»[284], злой дух заявил, что не знает их, и нанес экзорцистам телесные повреждения; с другой стороны, случай такой попытки через Святого Павла стал важным примером или прообразом того самого принципа, который я иллюстрирую. «Бог же творил немало чудес руками Павла, так что на больных возлагали платки и опоясания с тела его, и у них прекращались болезни, и злые духи выходили из них»[285]. Благодать, дарованную ему, он мог передавать, распространять; сила, переходящая от него к другим и делающая тех, к кому она прикасалась, одухотворенными, могла, как религиозное вдохновение, вызывать понимание или панику.

Параллельные примеры действия этого принципа встречаются в истории Церкви также начиная с того времени, когда Апостолы были взяты от мира. Святой Павел осуждает различия в пище и питье, соблюдение Субботы, праздники, обряды и почитание Ангелов; однако, христиане с самого начала, были тверды в установлении постов, почитании, как Святой Иустин говорит нам, Ангельские умы [9], и установили соблюдение Дня Господня, как только преследования прекратились.

3

Подобным образом, Цельс заявляет, что христиане «не выносят вида храмов, алтарей и статуй», а Порфирий, что «они осуждают обряды поклонения, жертвы и ладан»; языческий полемист Минуций спрашивает: «Почему не имеют христиане ни алтарей, ни храмов, ни заметных изображений?» Однако же, от Тертуллиана известно, что христиане имели собственные алтари и жертвы, и священников. А то, что они имели церкви, то и дело доказывается Евсевием, который видел «дома молитвы разрушенные» во времена гонений Диоклетиана; известно это также из истории Святого Григория Чудотворца, даже от Климента [10]. К тому же, Святой Иустин и Минуций говорят о Кресте с благоговением, что абсолютно не сочетается с мнением, что внешние символы религии, возможно, не чтились. Тертуллиан упоминает, что христиане осеняли себя крестным знамением, что бы они ни делали, когда они ходят, едят, ложатся спать. В описании Евсевием жизни Константина образ Креста занимает очень заметное место; Император видит его в небе и обращается в Христианство; он изображает крест на своих знаменах; он влагает его в собственную руку, когда ставит свою статую, и когда этот Крест появляется в сражениях, он завоевывает победу; Константин назначает пятьдесят человек нести его; он запечатлевает его на оружии своих солдат; и Лициний страшится его силы. Вскоре после этого Юлиан открыто обвиняет христиан в поклонении дереву Креста, хотя они отказывались поклониться ancile[286]. В более поздние века было введено иконопочитание [11].

4

Принцип различения, согласно которому эти обряды были благочестивыми в Христианстве и нечестивыми в Язычестве, подразумевается в некоторых цитатах Тертуллиана, Лактанция и других, поскольку в них упоминается о нечисти, прячущейся под языческими статуями. На этот принцип намекает также Ориген, который, сказав, что Священное Писание так решительно «запрещает храмы, алтари и изображения», что христиане «готовы идти на смерть, если это необходимо, чтобы не осквернить свое представление о Боге каким-либо подобным проступком», и приписывает в качестве причины, «что они не могли бы опуститься до представления, что изображения были божествами». Святой Августин ответил Порфирию более определенно. «Те, — он говорит, — кто знаком с Ветхим и Новым Заветом, порицают в языческой религии не возведение храмов или учреждение духовенства, но то, что это делается для идолов и бесов … Истинная религия порицает в их суевериях не столько принесение жертв, ибо древние Святые приносили жертвы Истинному Богу, сколько принесение ими жертв богам лжи» [12]. Фаустусу, манихею, он отвечает: «Мы имеем некоторые вещи общие с язычниками, но наша цель отлична» [13]. А Святой Иероним спрашивает священника Вигилантия, который возражал против лампад и елея: «Если мы когда-то поклонялись идолам, то разве это причина, по которой мы не должны поклоняться Богу, из-за опасения обратиться к Нему с честью, подобной той, которая был оказана идолам, а затем стала отвратительна, тогда как теперь она оказывается Мученикам и поэтому истинна?» [14].

5

Полагаясь на силу, которую имеет Христианство, чтобы противостоять заражению злом и преобразовывать сами орудия и приложения демонского культа к евангельскому использованию, и, чувствуя также, что прежнее их использование первоначально было взято из примитивных откровений и от природного инстинкта, однако же, было испорчено, и что они должны были бы изобрести то, что было им нужно, если не использовать то, что найдено у язычников, и что они, кроме того, обладали теми настоящими оригиналами того, что Язычество пыталось использовать в качестве теней для своих целей, законодатели Церкви с ранних времен были готовы, когда появляется случай, принимать или имитировать, или санкционировать существующие обряды и обычаи простого народа, также как и философию воспитанного класса.

Святой Григорий Чудотворец дает первый образец такой бережливости. Он был Апостолом Понта, и один из его методов для управления неблагонадежным населением описан Святым Григорием Нисским. «Вернувшись, — говорит он, — в город, побывав в окрестностях, он увеличил преданность народа повсюду, устроив праздничные собрания в честь тех, кто защищал веру. Мощи Мученики были распределены по различным местам, и люди собирались и веселились, когда наступал Новый год, устраивая празднества в их честь. Это действительно было доказательством его великой мудрости … ибо, заметив, что ребячливый и необразованный простой народ удерживается в своем идолопоклонническом заблуждении земными благами, чтобы то, что имело предпочтительную важность, хоть в какой-либо степени было им обеспечено, а именно, чтобы они