Генрих, вырвав руку, скатился с лестницы и понесся прочь, в сторону горы, откуда поднимались и плыли прекрасные воздушные суда. Маруся бежала за ним, кричала, чтобы он остановился, но он ее не слышал. Он быстро устал, замедлил свой бег, Маруся его нагнала и молча шла с ним рядом. Она, фребеличка, специалист по воспитанию, ощущала полный педагогический провал. Но ничего другого, как идти вслед за сыном, не оставалось. Она понимала, что говорить ей сейчас ничего не следует – слишком раздражена: Генрих испортил ей визит, о котором она давно мечтала.

Макс Волошин был одним из тех, кто десятилетие тому назад, в ушедшей жизни, от которой едва и следы остались, восторженно писал о Рабенек, о той пластической студии, в которой так счастливо начиналась Марусина неудавшаяся карьера “босоножки”. И Марусе очень хотелось свернуть разговор на те времена, намекнуть на свою причастность к тому изысканному искусству… И вместо разговора, о котором она бы вспоминала потом всю жизнь, ей пришлось торопливо, еле поспевая, тащиться вверх, в гору, бог знает куда, за своим невоспитанным и нервным – да! нервным! – ребенком смотреть на планёры…

Оказалось, что это довольно далеко. Маруся предложила ему пойти на гору завтра, рано утром, но Генрих и не думал сдаваться – его гнала вспыхнувшая страсть.

Да, прав был Яков, тысячу раз прав, когда, наблюдая отвратительные припадки с воем, паданием на пол, битьем ногами и руками, в которые впадал Генрих с четырех лет, говорил: “Маруся! Это не эпилепсия, это нечто совсем другое. Поверь, это конфликт воли и реальности. У него яростное желание реализовать какую-то детскую глупость, которую мы не разрешаем. А когда встанет перед ним настоящая задача, эта же энергия пойдет на преодоление настоящих задач! Сублимация – великая вещь!”

В их семье это слово повторялось часто…

Было очень жарко, пыльная каменистая дорога была раскалена, хотелось пить, рот высох до самой гортани. Маруся была в предобморочном состоянии, но упасть в обморок не могла себе позволить, крепилась. Впереди шел, прихрамывая, растерший ногу жестким сандалием сын, решительно и целеустремленно. На горе их никто не ждал, но народу там было несколько десятков человек. Все окружили планёр, ощупывали его, как ветеринары больное животное. Генрих сразу же втесался в толпу. Никто его не гнал, но и внимания не обращали. Там крутилось и без него несколько мальчишек. Маруся вытоптала в тени брезентового ангара сухие кустики полыни – поднялась волна острого и горького запаха: полынь, шалфей, чабрец… Села на сухую пахучую землю.

Все плыло у нее перед глазами. Сознания она не потеряла, но на некоторое время выключилась из действительности. Потом открыла глаза – и увидела внизу, перед собой, изгибистую долину, татарскую деревушку на склоне, пасущихся коз, отроги Карадага, парящий в яркой синеве планёр… И почувствовала себя счастливой…

Подошла к людям, наблюдающим за полетом планёра, выбрала глазами одного, военного вида, но в штатской одежде, с твердым офицерским лицом и с кавказскими усиками, и обратилась к нему бодрым и веселым голосом:

– Товарищ! Не поможете нам добраться отсюда до Коктебеля? А то мы с сыном очень устали, пока сюда поднимались.

Товарищ обернулся:

– На сегодня пуски закончены. Через полчаса за нами заедут. Подождите, мы вас захватим.

Геня ее не видел, он затесался в группу местных мальчишек и оживленно с ними болтал, размахивая руками… Через полчаса, фырча и отплевываясь, подъехал пыльный грузовик, и мальчишки сразу забыли про планёр, прилипли к машине. Маруся вытянула отбивающегося сына из толпы:

– Хочешь на грузовике прокатиться?

О, счастье! Счастье! Военизированный человек подал Марусе руку, она легко впрыгнула в кузов. Маруся улыбнулась обольстительной улыбкой: подбросите к Максу? Человек разулыбался – сразу догадался, что женщина из своих. Он тоже был из своих – внук Айвазовского… Но Маруся этого так и не узнала… Он сел в кабину, в кузов набилось человек десять. Генрих хотел было поскандалить, что тоже хочет в кабину. Но тут Маруся взяла его под педагогические уздцы и сказала спокойно: мы можем слезть и идти пешком. Хочешь? Он не хотел…

Через пять дней Маруся с сыном была в Москве. Яков Осецкий встречал свою семью на Курском вокзале. Рыжеватые резко подстриженные усы на свежевыбритом лице, недавняя парикмахерская стрижка, корректный костюм из прошлой жизни, букет лиловых астр в одной руке и портфель в другой выделяли его в расхлябанной толпе встречающих. Он очень скучал, но в целом был доволен отпуском от семьи: за полтора месяца одинокой жизни он написал статистическое пособие для работников связи, две статьи в экономические журналы и начал писать рассказ из армейской жизни, который ему никак не удавался.

Маруся в широкополой шляпе, в холщовом платье с украинской вышивкой у ворота появилась на подножке, а из-под ее руки, державшей поручень, вывернулся и спрыгнул на перрон первым смуглый Генрих, вертя головой в отросших кудрях. Увидев отца, он кинулся к нему с криком:

– Папа! Мы видели планёры! Папа! Я вырасту и буду планеристом! Папа! А ты летал на планёре?

Отец его одобрил, но сказал, что дело это непростое, и требуется не только физическая подготовка, но знание многих предметов – физики, географии, метеорологии… И даже иностранных языков, потому что первыми планеристами были иностранцы – китайцы и арабы в древности, а в новейшие времена французы и немцы, и есть много статей, которые надо бы прочитать… И вообще надо много знать.

– Вот, к примеру, знаешь ли ты, что как раз сегодня летчик Громов совершает перелет из Пекина в Токио? Как ты думаешь, сколько это километров?

– Тысяча! – крикнул Генрих.

– Ошибся в два раза! Две! – ответил отец. – Я принесу тебе сегодняшнюю газету, там все написано! Можешь сам прочитать!

Маруся стояла позади сына, висевшего на отце, а Яков улыбался, кивнул ей, даже как будто подмигнул. А когда легонько освободился от хватки Генриха, он обнял Марусю и шепнул ей в ухо: “Дурында! Дурында моя любимая!”

Он подхватил чемодан и порт-плед с постельными принадлежностями, и они пошли на площадь, где отец нанял извозчика. Генрих заныл, что хочет ехать на таксомоторе, но ни одного таксомотора не было. Он заупрямился, стал ковырять ногой землю, но отец подхватил его, поднял, слегка подбросил и сказал: “В следующий раз!”

В те годы по всей стране шел авиационный бум. Это была логика государства – бум, бам, индустриализация, не за горами и коллективизация – тотальная идея, захватывающая всю страну, от мала до велика. Лучшие инженеры и конструкторы работали в мощных институтах, создавая новую авиацию, было организовано и переорганизовано общество “Авиахим-ОСО”, по всей стране открывались детские и молодежные технические центры, множество кружков по авиамоделированию. И Генрих, как малая пылинка, был подхвачен этим массовым потоком с девяти своих лет. Мальчик уловил это всеобщее вдохновение, всенародное увлечение авиацией и, как планёр, парил в нем. Именно в этот момент и произошло его стихийное отречение от индивидуалистического поиска личного пути, которым были так озабочены его родители. Он впервые почувствовал счастье слияния с массами, единочувствие с окружающим миром.