чем он принялся сворачивать дела с русскими вельможами и со своим компаньоном реб Нотой Ноткиным, он вышел из кареты в Вильне и отправился получить благословение гаона сюда, в эту бедную верхнюю комнату. Потому что он, реб Йегошуа Цейтлин, собирался совершить сейчас великое деяние: отбросить все быстротекущие дела этого мира и заниматься только делами мира Грядущего. Первое его деяние должно было состоять в том, чтобы построить в своем имении в Устье дом собрания мудрецов, своего рода Явне, каким он стал сразу же после разрушения Второго храма, то, что иноверцы называют академией. Среди прочих новостей реб Йегошуа Цейтлин рассказал тогда гаону, что в стране, которая именуется Францией и располагается по ту сторону Германии, все люди от мала до велика вдруг поднялись и принялись кричать, что хотят быть свободными. Они разрушили множество дворцов, а своего короля обезглавили на большой площади на глазах у всех. Вот что там натворили! Разве они, эти убийцы, не знали, что следует молить Бога о мире и благополучии царства, ибо иначе люди будут друг друга живьем проглатывать?.. Ну и они действительно проглатывают там один другого. Они, Господи, спаси и сохрани, устроили там какую-то «конфендрацию», и каждый стал делать то, что ему заблагорассудится. Так продолжалось, пока не поднялся большой енерал, которого, кажется, зовут Напулен, и не стал бить смертным боем распоясавшихся молодчиков. Теперь он с огромным войском идет захватывать ту страну, чьи солдаты когда-то разрушили Храм. «Италия Римская» — так называется она в Геморе… Слава Всевышнему, что здесь, в великом царстве Российском, которое недавно захватило Вильну, нет и даже нельзя себе представить такой «конфендрации». Здесь спокойно можно изучать Тору и выполнять все заповеди. Императрица Екатерина Великая, да возвеличится слава ее, не вмешивается в еврейские общинные дела, поэтому как раввин постановит, так и будет. Велит он побить кого-то палками — побьют палками. Велит выставить кого-то прикованным на куне — выставят на куне. Велит наложить на кого-то херем — наложат херем.

Перед мысленным взором Виленского гаона проносились целые колонны всяческих драгоценных букв, мириады мириадов букв — с диакритическими значками, печатных и рукописных, букв шрифта Раши, букв ашкеназского курсива… А он, маленький, бедный еврей, командовал ими. Если он хотел, буквы проносились мимо него, как буря; если хотел — становились смирно, как солдаты.

Движением одной морщинки на своем лбу он бросал их в бой — один отряд букв против другого. Они извергали огонь. Тойсфойс спорили с Раши, да будет благословенна память о нем, а Магарша спорил с Тойсфойс… И из этой священной войны Галаха выходила очищенной; полемическая казуистика опадала, как пена. Оставалось только чистое червонное золото. Так чего стоили все виктории какого-то там Напулена на фоне такой победы? Хвала Всевышнему! Тут нечего было даже сравнивать.

Глава третья

Открытые ставни

1

Внезапное появление посторонних мыслей, не имевших прямого отношения к Торе, уже само по себе всегда было для семидесятичетырехлетнего аскета прямым указанием на то, что в своем непрестанном труде во имя души он полностью исчерпал физические силы и настало время подкрепить их. Хотел он того или нет, гаон вынужден был оторваться от Торы и уступить этому слабому, но упрямому нытью грешного тела. Он должен был унять его небольшой порцией еды и питья, позволить земной жизни влиться в свою умышленно затемненную комнату, которая была со вчерашней вечерней молитвы заперта, как осажденная крепость. Полчища посторонних желаний и суетных обстоятельств обрушивались на нее, но разбивались о запертые ставни и не могли ее взять. И вот теперь он сам был вынужден ни с того ни с сего сдаться, признать, что он тоже всего лишь человек из плоти и крови.

Гаон вздохнул, высунул свое бледное ухо из-под талеса, прислушался… На Синагогальном дворе раздавался хотя и сдержанный, но все-таки шум. В нем сливалось потрескивание щепок, разжигавшихся в устьях еврейских печей, бульканье кипевшего в кошерных горшках крупника, отзвуки непрерывных суетливых поисков заработка, в котором евреи постоянно нуждаются… Ай-ай-ай!

Гаон не знал, что только из уважения к нему евреи так сдерживали свое плотское желание скорее пообедать. По всему Синагогальному двору, насколько было возможно, все старались не разговаривать в полный голос, поскольку рядом была его верхняя комната; евреи старались не торговаться и не препираться со свойственной им пылкостью, чтобы не помешать праведнику. Да будут они благословенны за то, что так почитали его возраст и его ослабевшую голову и старались не мешать ему воссоединяться с Торой. Но ведь и среди них было много ешиботников и мальчишек из хедера, которые тоже изучали Тору с самого утра. Не следовало их огорчать слишком долго закрытыми ставнями. Ставни было необходимо открыть и ради раввинши. Ведь она уже наверняка беспокоится…

За глухой стеной своей довольно большой комнаты он действительно услыхал женские шаги и испуганный шепот. Наверное, раввинша и ее помощница ходили рядом с дверью и боялись постучать. Гаон давно и строго-настрого наказал им: пока он сам не подаст определенного знака, не мешать ему, не отвлекать от изучения Торы ничем — ни домашними делами, ни даже детьми и внуками. Разве что если пожар…

Ради этой постоянной отгороженности от внешнего мира в глухой стене его комнаты было пробито что-то вроде окошка, размером не больше человеческой головы, загороженное деревянной заслонкой и закрытое изнутри на цепочку. Рядом с окошком стояла медная кружка для омовения рук и лежало полотенце. Когда приходило время заняться делами этого мира, гаон открывал цепочку и омывал руки. И это служило женщинам знаком того, что можно накрывать на стол и разговаривать… Заслонка поднималась вверх, и через дырку в стене, на приставленный к ней столик, морщинистые руки вдвигали солонку и хлеб для произнесения благословения «Извлекающему хлеб из земли», а также миску с горячим. После того как гаон произносил положенное благословение после трапезы, все это удалялось тем же путем, а заслонка снова опускалась и запиралась изнутри на цепочку, и комната изучения Торы снова оказывалась отрезанной от других комнат, от раввинши с ее заботами и от всего внешнего мира.

Строже, чем всегда, такая изоляция соблюдалась в дни разрушения Храма и после Девятого ава. То есть от Семнадцатого тамуза[253] до окончания Судного дня. Сейчас как раз было такое время — конец месяца ав. Здесь, в комнате гаона, все еще тянулись девять дней полупоста. Женский шепот за гулкой заслонкой, тем не менее, напомнил старому аскету, что со