сложить из кусочков мозаики полную картину, чтобы разобраться в истинных планах Шарлеманя и найти ответ на вопрос «что делать?».

Взгляд Одинцова скользил по глади потолка, чуть подсвеченного синеватым ночником, и сознание скользило от мысли к мысли.

«Женщина – это канат, по которому мужчина спускается в преисподнюю», – сказал в застолье подогретый арманьяком Кашин.

«По канату можно и подниматься», – возразил тогда Одинцов. Но его подъём закончился в тот день, когда Ева не ответила «да» на предложение выйти замуж, – и начался спуск, физик попал в точку. Клара только подлила масла в огонь, упомянув о Ростроповиче, который потерял четыре дня счастья из-за того, что медлил с предложением будущей жене.

«У вас ведь то же самое», – обмолвилась рыжая немецкая девчонка.

«У нас не то же самое», – думал Одинцов. Он потерял гораздо больше времени, чем Ростропович, и понятия не имел, как музыкант повёл бы себя в разговоре с Евой на пляже. Для Одинцова не существовало полутонов: если не «да» – значит, «нет». Ева приняла решение. Она не дурочка, которая ломается и набивает себе цену, чтобы в конце концов сказать: «Я тогда погорячилась». Одинцов тоже никогда не спросит ещё раз: «А теперь ты выйдешь за меня?». Сердобольный Мунин в надежде сгладить ситуацию цитировал Сенеку: «Глупо строить планы на всю жизнь, не будучи господином даже завтрашнего дня». Мол, к чему зарекаться? Поживём – увидим…

…но Сенека имел в виду жизнь простого смертного и был посрамлён, когда Ева выбрала вечную жизнь для себя и ребёнка. Она умела работать с абстракциями. Одинцов понимал только конкретику: бессмертие не укладывалось в его в голове. Он позвал Еву замуж, чтобы провести с ней остаток жизни. А если конца этому остатку не будет? Одинцов не верил обещаниям Шарлеманя, но в любом случае его совсем не радовала перспектива вечно мучиться от того, что где-то на свете живёт нестареющая красавица Ева, которая его отвергла, и бессмертный ребёнок, выросший без отца.

Люди делятся на крестьян, торговцев и воинов. Одинцов был воином. Он много раз шёл в бой, готовый умереть за то, ради чего сражается, – и не мог жить неизвестно зачем, лишённый самых дорогих людей на свете…

Ночь текла медленно.

В полумраке медицинского бокса Одинцов продолжал перебирать кусочки мозаики, вспоминая свои разговоры с Чэнь. Она участвовала во многих исследованиях, которым ежедневно подвергали компаньонов, но скрывалась за стеной безразличия. Одинцов при каждом удобном случае проверял эту стену на прочность.

Притча, рассказанная китаянкой на корабле, многое прояснила. В отличие от других слушателей Одинцов понял смысл её истории. Девушка с яйцом вместо лица, старики с яйцами вместо лиц, умерший от ужаса юноша… «Метафорические яйца!» – провозгласил Кашин и ошибся. Жутковатые образы не имели отношения к метафорам или символам, они лишь создавали атмосферу. Мораль притчи лежала на поверхности: когда совершаешь восхождение, нельзя ни спрашивать о пути, ни отвечать.

Шарлемань постоянно нарушал это правило – и от остальных требовал того же. Чэнь своим рассказом предупредила о гибельных последствиях вопросов и ответов. Кому был адресован сигнал опасности: Большому Боссу или троице? «Чем чёрт не шутит», – думал Одинцов. Так или иначе, скрытые разногласия между Шарлеманем и его ближайшим окружением становились всё заметнее.

В Сиануквиле при знакомстве с компаньонами Чэнь говорила о восхождении и сравнивала себя с улиткой, которая ползёт в гору. На очередном обследовании у офтальмолога Одинцов шутливо напомнил:

– Улитка уже добралась до заоблачных высот. И что ей оттуда видно?

– Улитка боится смотреть. Боится увидеть то, чего не хотела бы видеть.

Признание вырвалось у Чэнь помимо её воли. Врачи вполне могли передать Шарлеманю содержание разговора, и китаянка замаскировала свою оплошность, добавив профессорским тоном:

– У глаз есть важная особенность. Иммунная система не знает об их существовании. Глаза наделены так называемой иммунной привилегией. Поэтому в них не возникает воспалительный ответ при появлении антигена. Мы это используем.

При следующем удобном случае Одинцов продолжил её донимать:

– Шарлемань рассказывал нам о заговоре «Большой Фармы». А вы что об этом думаете?

– Я об этом не думаю, – в привычной манере отозвалась Чэнь, но упоминание Большого Босса нейтрализовало подозрительность коллег, и она смягчилась: – Могу предположить, чтó имел в виду Шарлемань. К примеру, довольно давно учёные разработали новый анальгетик. Он снимает боль намного лучше морфия, но не вызывает привыкания. Он может избавить от страданий миллионы больных, но никто никогда о нём не услышит. Производители традиционных анальгетиков его похоронили, чтобы спасти свой бизнес.

Пока безмолвные врачи с ассистентами колдовали над Одинцовым, Чэнь успела поведать ему о метадоне. Его тоже разработали взамен морфия как сильное обезболивающее для больных раком. Потом метадон стали применять для лечения от героиновой зависимости, а ещё позже превратили в наркотик…

Одинцов мигом вспомнил статьи Дефоржа о побочных эффектах антибиотиков, анальгина, парацетамола, средств от ожирения и холестериновых бляшек, а Чэнь закончила мысль:

– Я не могу обсуждать заговор «Большой Фармы», у меня мало данных. Но несложно догадаться, что рынком лекарств манипулируют. Мы живём в мире, где главная ценность – деньги, а не здоровье людей. К сожалению, учёные не распоряжаются судьбой своих изобретений. Древняя порочная традиция. Возможно, мистеру Шарлеманю удастся её нарушить.

Эти слова предназначались в первую очередь для чужих ушей и прозвучали без энтузиазма. Одинцов не удивился. Понять Чэнь ему было гораздо проще, чем Шарлеманю. Классовая рознь сильнее, чем родство профессиональных интересов. Шарлемань – выходец из богатой влиятельной семьи в капиталистической стране, потомок древнего графского рода. В Европе о таких говорят: «Родился с серебряной ложкой во рту». И совсем другое дело – Чэнь с Одинцовым. Они родились и чуть не полжизни провели при коммунистических режимах в Китае и в СССР, за «железным занавесом». Их иначе воспитали. «Как спартанцев», – сказал бы Мунин. В том числе и поэтому Шарлемань растерялся, когда услышал, что цивилизация начинается с милосердия, а не с технических достижений…

Мысль Одинцова переключилась на Кашина, который обеспечивал Шарлеманя уникальной техникой. Одинцов прощупывал физика так же, как малютку Чэнь. В России говорят: «Можно вывести девушку из деревни, но нельзя вывести деревню из девушки». Речь не о сарафанах, избах и любви на сеновале, а о воспитании: оно у Кашина вряд ли сильно отличалось от воспитания Одинцова. За внешним лоском физика, за идеальными дорогими костюмами, за надменностью и показным чувством собственного величия мог скрываться нормальный русский мужик. В пользу этой догадки говорило вдумчивое пьянство Кашина. «Какой-то червяк его гложет, – рассуждал Одинцов. – Что-то ему сильно не нравится и мешает стать копией Шарлеманя».

Чувство собственного величия Кашина было вполне заслуженным. Аппаратура, созданная