– Перелом берцовой кости – это полная беспомощность и бесполезность. Был у меня случай… В общем, паршивая штука, долго срастается. И пока не срастётся – ты беспомощное и бесполезное бревно. Дикари таких бросали умирать или, может, съедали. Сломал берцовую кость – всё, ты труп. Но в какой-то момент произошёл скачок. Почему – чёрт его знает. За беспомощными и бесполезными начали ухаживать. У них появился шанс остаться в живых. По-моему, как раз этот скачок делит всю историю человечества на до и после.

– Цивилизация начинается с милосердия? – коротко сформулировала Ева, глядя на Одинцова так, словно видела его впервые.

– Вроде того, – подтвердил Одинцов, и Мунин по традиции отозвался:

– Оп-па!

Любой грамотный историк скажет, когда у дикарей каменного века появились первые орудия труда. Но ведь пользоваться палками умеют и слоны, и вороны, не говоря уже об обезьянах. Дикари перестали быть дикарями, только проявив милосердие. Сделали первый шаг от животных к цивилизации… Мунина поразило, что такая очевидная мысль пришла в голову не ему и даже не Еве, а старому солдату, который полжизни проливал чужую кровь.

Шарлемань поразился не меньше.

– Я должен это обдумать, – буркнул он, вставая, и быстро зашагал к выходу с лужайки.

Глава XLVIII

Распахнутая пасть крокодила захлопнулась, как только на жёлтый язык шлёпнулся кусок сырого мяса. Утыканные громадными зубами челюсти шестиметрового чудовища издали глухой звук, словно столкнулись два грузовика. Впечатлительная Клара ойкнула.

– Не хотите покормить? – обернулся к ней Шарлемань и стянул с рук ярко-красные резиновые перчатки.

Девушка энергично замотала головой, но тут голос подал Мунин:

– Я хочу.

Историк надел перчатки, вытащил из ведра кусок мяса килограмма на два и стал ждать, когда у борта окажется следующий крокодил. Бурая гребнистая спина блестела в воде впереди по ходу прогулочного кораблика. Крокодилы не приближались друг к другу и не попрошайничали: они тоже ждали.

– Самый малый ход! – велел Шарлемань перед началом путешествия…

…и теперь широкая плоскодонная посудина еле-еле ползла вдоль рва, окружавшего клинику. Кораблик походил на те, что возят туристов по рекам и каналам Петербурга, но был декорирован богатой вызолоченной резьбой в азиатском стиле. Под парусиновым тентом, натянутым от носа до кормовой надстройки, на красной дощатой палубе в круг поставили шезлонги для путешественников, а по центру – низкий стол с фруктами и напитками.

Поджарая Чэнь в расписном шёлковом халате устроилась в шезлонге справа от Шарлеманя. Слева смаковал вино Кашин, одетый в ослепительно белые брюки и фисташковую рубашку свободного кроя. Напротив заняли места Клара и Ева. Лёгкий ветерок пошевеливал на них полупрозрачные цветастые парео, повязанные наподобие платья поверх купальников. Одинцов прилёг в шезлонге между Чэнь и Евой, а Мунин суетился возле Клары, готовый выполнить любой её каприз.

– Клеопатра! – проворковал он, поднося подружке виноградную гроздь.

– А я тогда кто? – с наигранной ревностью спросила Ева.

– Царица Савская, – выкрутился Мунин. В самом деле, египетская царица Клеопатра была гречанкой, – пусть загорелой, но белокожей. Бронзовая Ева куда лучше годилась на роль красотки с юга, соблазнительницы мудрого царя Соломона.

Одинцов подумал, что их прогулка действительно напоминает сцену из какого-нибудь исторического фильма. Не хватало только евнухов с опахалами: вместо них у бортов дежурили вооружённые охранники в лиловой униформе. Впрочем, они сопровождали Шарлеманя постоянно, и за месяц, проведённый в клинике, компаньоны уже привыкли не обращать на них внимания.

Ева шутливым царственным жестом поблагодарила Мунина за комплимент и повернулась к Шарлеманю.

– Как ваши крокодилы выживают в солёной воде? – просила она. Широкий ров смотрелся настоящей рекой и, по всей видимости, был соединён с морем: на острове, лишённом высоких гор, такому количеству пресной воды взяться неоткуда.

– Это морские крокодилы, – ответил Шарлемань. – Crocodylus porosus. Ровесники динозавров. Крупнейшие хищники в мире. Весят около тонны, путешествуют с тёплыми течениями на сотни километров, едят акул и вообще всех, кто подвернётся… Лучше любой службы безопасности! – Он говорил с такой гордостью, словно подвиги рептилий были его личной заслугой. – В сорок пятом году британские морпехи пытались выбить японцев с острова Рамри. Высадили на берег десантный батальон. А японцы отправили тысячу солдат, чтобы сбросить их в море. Ночной марш-бросок через болото, поросшее мангровым лесом… Знаете, сколько японцев осталось в живых? – Шарлемань оглядел всю компанию, которая прислушивалась к разговору. – Двадцать. Почти тысячу остальных на болоте съели морские крокодилы. То есть кого-то съели, кого-то просто перекусили пополам, порвали в клочья или раздавили. Британцы всю ночь слушали жуткие вопли, а утром увидели месиво из чёрной болотной жижи с кусками человеческих тел…

История Шарлеманя напоминала такой же неаппетитный рассказ Одинцова о партизанах Камбоджи, мангровом лесе и кровавой тюре в черепе. «Birds of a feather flock together», – подумала Ева. Схожие птицы собираются в стаи, рыбак рыбака видит издалека. Профессиональная деформация… При этом ни Ева, ни Мунин с Кларой, ни Чэнь с Кашиным не догадывались, что за прогулку они должны благодарить Одинцова: надоумил Шарлеманя именно он.

Даже тот, кто не слышал об энтропии, знает из жизненного опыта: катиться по склону куда проще и быстрее, чем восходить на гору.

Шарлемань твердил о восхождении к абсолюту вечной жизни. Одинцов чувствовал, что катится вместе со своими компаньонами в хаос, в тартарары, в полную неизвестность. Психологи считали его интуитивным экстравертом, и оба качества сейчас пришлись кстати. Интуиция редко подводила Одинцова, хотя в нынешней ситуации её стоило хорошенько проверить объединёнными усилиями троицы. Экстраверсия могла помочь в контакте с Чэнь и Кашиным…

…но из учёных на контакт охотно шёл только Шарлемань, а троица распалась: каждый компаньон существовал сам по себе.

Рефлексивный интроверт Мунин после заточения в клинике переживал разлуку с Кларой. Вместо анализа информации он препарировал собственные чувства. Казалось бы, с появлением девушки Мунин должен был вернуться в команду. Но, когда Клара прилетела, он ещё больше отдалился от Евы и Одинцова. Молодая пара стала неразлучной. Процедуры им делали порознь, а в остальное время Мунин и Клара вместе ели, спали, гуляли – и увлечённо делились фантазиями о перспективах, которые открывала перед ними вечная жизнь.

Сентиментальный экстраверт Ева растворилась в будущем материнстве. Шарлемань использовал её беременность как уязвимое место, а Ева превратила своё положение в непроницаемую защиту от всего, что происходило вокруг. Ребёнок сделался её главной заботой: после драки кулаками не машут, инъекции Cynops Rex начали перестройку организма, и она предпочитала думать о предписаниях врачей, а не о судьбах человечества.

Шарлемань просчитался.

Он допускал, что на определённом этапе троица может впасть в депрессию, но не в апатию. Он ждал, что