Может быть, именно этой ахматовской поэме, в которой вереницей проходят тени людей, живших и бывших, людей, наделенных всеми их страстями, пороками и добродетелями, земной их правдой и неправдой, людей своего времени, своей эпохи, – Марина Ивановна и хотела противопоставить «Поэму Воздуха» и переписала ее за ночь. Поэму безлюдную, где даже нет теней!.. Поэму нетутошнюю, освобожденную от всего земного, поэму безвременную, поэму воздуха, поэму пустоты.

Поэт стремительно отрывается от всего земного, от самой земли и уносится ввысь, в небо, ввинчиваясь в облака, преодолевая, пробивая воздушное пространство слой за слоем, туда –

Туда – где «больше не звучу», туда – где «больше не дышу», туда – где ничего, туда – в космическую пустоту…

Когда я писала эти строки, мне так хотелось добавить: тогда на Конюшках Марина Ивановна говорила, что написала эту поэму для того, чтобы «опробовать смерть»… Но, как уже упоминалось, тетрадь, где она делала пометки на полях, – пропала! В записях своих я ничего обнаружить не могла, довериться же каким-то зыбким воспоминаниям сорокалетней давности и приписать эти слова Марине Ивановне – не смела. Знакомые же уверяли, что поэма эта о полете Линдберга. И подпись гласит: «1927. Медон, в дни Линдберга». Сама же я поэму, как уже говорила, не понимала, она отпугивала меня какой-то жестокой марсианской пустотой… Да, действительно, писалась поэма в те дни, когда Линдберг совершил свой полет, но повод для написания этой поэмы и смысл ее был иным… «Опробовать смерть» – может, и правда эти слова были произнесены, но в той тетради – «бродяге», которая вернулась ко мне спустя сорок два года, в 1990-м, говорится иначе:

«Эта поэма написана в ответ на вопрос одной ясновидящей молодой больной (Веры Аренской[107], сестры Юрия Завадского).

Эта поэма, как многие мои вещи, написана – чтобы узнать…»

В своей неизбывной, неутолимой жажде перелюбить все любови, перечувствовать все чувства, познать все, что дозволено человеку за короткий срок его пребывания на земле, – здесь, в этой поэме, Марина Ивановна преступает черту дозволенного…

В одном месте на полях она пишет: «В СМЕРТИ НЕ ВСЕ НОВО».

«NB! Смысл: Еще тогда, в котле тела, мы это чувство знаем. Здесь как в предыдущих созвучных строках (Старая потеря – тела через воду) – узнавание. В смерти не все ново».

Странно: один мой приятель – биолог, ни во что не верящий, лишенный фантазии, конечно, никогда не читавший Цветаеву, всю жизнь за микроскопом, – пережил клиническую смерть. И когда я допытывалась у него, что же он чувствовал, он нехотя объяснял: «Ну, боль вся кончилась, наступил удивительный покой. Ощущение, ну, как будто ты в море (он жил в Крыму, в Никитском саду), тело потеряло вес, необыкновенная легкость, и ты, нет, не ты, тело остается лежать, и ты видишь его со стороны, нечто от тебя или из тебя устремляется ввысь, в полет… Глаз нет, ушей нет, и в то же время то, что есть, – ты, – все видишь, все слышишь, даже что в соседней комнате за стеной, и что делает врач, и жена плачет. Ты как бы над ними, то есть не ты, ну, черт его знает, что это!..» – «Тебе жаль было жену?» – «Нет. Полное равнодушие ко всему. Только как бы фиксируешь…»

Не собираюсь делать выводов, просто меня поразили совпадения, их много, а Марина Ивановна никогда не испытала состояния клинической смерти! (Кажется, один раз теряла сознание при высокой температуре. Я дважды теряла сознание, но это все иное!..) Теперь много пишется, многими изучается это состояние – клинической смерти. Тогда же, в 1927-м, вряд ли Марине Ивановне могло что-нибудь попасться в печати. Известно, что в эти дни она все еще тяжело переживает смерть Рильке. Она пишет «Новогоднее» о его смерти, «Твоя смерть» и затем «Поэму Воздуха». Тема смерти проходит через все ее творчество (об этом можно написать целый трактат!), и если в молодости это еще могло носить налет некоего кокетства, то далее это становится неотступным стремлением проникнуть в тайну…

Когда Марина Ивановна встречается с Ахматовой, она так часто в те дни говорит о смерти, но до нас не доходит тайный смысл ее слов, и может быть, там, на Ордынке, где происходит их свидание, она тоже заводит этот разговор, хотя, как мне представляется, Анна Андреевна не любила касаться этой темы. Может быть, и переписывается именно эта поэма, ибо она очень важна для Марины Ивановны, и именно теперь… Ведь и там, в Чистополе, «Поэму Воздуха» она собирается читать Чуковской и Арбузовой, хотя они обе так многих ее стихов не знают…

Ахматовой «Поэма Воздуха» очень не понравилась, она считала ее кризисной, больной, и спустя двадцать лет говорила о том, что такую поэму можно написать лишь одну, другой не напишешь, и что, быть может, даже и творческий кризис повинен в гибели Марины Ивановны, забыв, что поэма эта была написана в 1927 (!) году, и после этого Марина Ивановна еще столько написала…

Оба поэта не приняли – не поняли – поэм друг друга, но все же их встреча – как сказала бы Марина Ивановна, «невстреча» – состоялась! Иначе на другой день Марина Ивановна не пришла бы снова или Анна Андреевна сумела бы встречи избежать… Об отношениях Ахматовой – Цветаевой много говорится разного. Кто-то сравнил их отношения с отношениями Шумана и Шопена: Шуман преклонялся перед Шопеном, боготворил его, а тот снисходительно принимал это как должное. А кто-то договорился даже до отношений королевы и фрейлины! Королева, конечно, была, но представить фрейлиной Цветаеву? Ахматова понимала, что Цветаева большой поэт, и говорила об этом не раз, но она многого, очень многого в ней не принимала. И думается, точнее всего было сказано о них обеих Алей: «М.Ц. была безмерна, А.А. – гармонична: отсюда разница их (творческого) отношения друг к другу. Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность: это ведь немножко не “comme il faut” с точки зрения гармонии». Правда, в 1940 году Марина Ивановна уже пересматривает свое отношение к стихам Ахматовой, и, как замечает Ахматова, – двадцатипятилетняя любовь оказалась напрасной!..

Да, встреча с Ахматовой состоялась, и в конце концов не столь уж важно, были действительно они в первый день их встречи вместе в театре, как записала со слов Анны Андреевны Аля, или на другой день Марина Ивановна провожала Анну Андреевну до театра Красной армии от Харджиева по Марьиной роще, и за ними неотступно шествовали двое, и Анна Андреевна потом, в 1965 году, в Париже скажет Никите Струве, что она шла тогда и думала: «За кем они следят, за мной или за ней…»