А вот встреч со старыми московскими друзьями – еще из двадцатых годов – с Павликом Антокольским, например, с Эренбургом, не получилось. Быть может, Марина Ивановна не решалась сделать первый шаг к возобновлению этих старых дружеских связей, сознавая всю трагическую зыбкость своего московского существования и боясь быть не только непрошеной, но и своим вторжением повредить их благополучно и прочно построенной жизни (если в те годы в нашей стране вообще могло быть прочным и длительным чье-либо благополучие!), и ждала приглашения к встрече, ждала, когда они ей первыми протянут руку… Потом они будут сожалеть, недоумевать, как это могло получиться, но так уж получилось…

Правда, с Антокольским она встречалась в общественных местах не раз: в издательствах и в клубе писателей, а то даже в гостях у друга Павлика, Виктора Гольцева, на Сивцевом Вражке, в переулке на Арбате, где она читала «Поэму Лестницы». Виктор Гольцев принимал куда более горячее участие в ее судьбе, чем те ее прежние друзья.

Эренбург? Она все же придет к нему, это будет, когда уже начнется война, придет, видно, в минуту безысходности, но – «встреча не вышла – по моей вине…» – напишет Эренбург[108].

В двадцатых они были дружны, об этом писала в своем дневнике маленькая Аля, и уже большая Аля в воспоминаниях рассказала нам о том, как Илья Григорьевич разыскал Сергея Яковлевича, будучи за границей, и соединил его с Мариной Ивановной и как, когда Марина Ивановна приехала в Берлин, он ей помогал во всем. Однако «дружба Марины с Эренбургом была непродолжительной, как большинство ее дружб, – писала Аля, – личных, неэпистолярных, – но куда более обоюдной, чем многие иные… Дружба Марины с Эренбургом была дружбой двух сил – причем взаимонепроницаемых или почти. Марине был чужд Эренбургов рационализм, наличествовавший даже в фантастике, публицистическая широкоохватность его творчества, уже определившиеся в 20-е годы, как ему – космическая камерность ее лирики, «простонародность» (просто – народность!) ее Царь-Девицы и вообще – российское, былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой русскости ее языка, к которым он оставался уважительно глух всю свою жизнь».

А Марина Ивановна в письме к Бахраху в 1923 году объясняет свое расхождение с Эренбургом так:

«…У меня всегда было чувство с ним, что он все ценное в себе считает слабостью, которую любит и себе прощает. Мои «доблести» играют у него роль слабостей, все мои + (т. е. все мое любимое и яростно защищаемое) были для него только прощенными минусами. – Вам ясно? – Он, простив себе живую душу, прощал ее и мне. А я такого прощения не хотела. Как с женщинами: любуются их пороками и прощают: “милые дети!”. Я не хотела быть милым ребенком, романтическим монархистом, монархическим романтиком, – я хотела быть. А он мне мое бытие прощал!

Это основные расхождения. Жизненное – в другом. Жизненно он ничего не простил мне – там, где как раз нужно было простить! Он требовал (теперь вспомнила!) каких-то противоестественных сложностей, в которых бы я плыла как в реке: много людей, все в молчании, все на глазах, перекрестные любови (ни одной настоящей!) – все в “Prager Diele”.

Все это – весьма бесплотно, когда-нибудь в беседе “уплотню”, писать об этом не годится.

В основном благородстве его, в большой доброте и в страдальческой сущности ни секунды не сомневаюсь…»

Но между тем Берлином 1922 года и Москвой 1939–1941 годов путь был слишком длителен и сложен, и слишком разными дорогами шли Эренбург и Цветаева…

А среди новых друзей Марины Ивановны появляется Асеев. В одном из писем Але она сообщает:

«…Подружилась с Н.Н.Асеевым, т. е. это он со мной решил дружить, прочтя какой-то мой перевод и даже скажу – какой: про какую-то бабку, которая варила пиво и потом повесилась, предварительно сорвав распятье с гвоздя, – на том же гвозде[109]. Это произвело на него сильное впечатление, и теперь мы – друзья. Он строит себе дачу – недоезжая до Голицына – и уже зовет в гости, а я уговариваю завести большого простого пса, деревенского (а в Москве только породистые), и вообще даю советы по устройству.

Борис всю зиму провел на даче, и не видела его с осени ни разу, он перевел Гамлета и теперь, кажется, Ромео и Джульетту, и кажется хочет – вообще всего Шекспира. Он совсем не постарел, хотя ему 51 год, – чуть начинает седеть…»

Июнь. В июне выходит журнал «Интернациональная литература», где напечатан «Робин Гуд и Маленький Джон», Марина Ивановна переводила это еще весной в Голицыне. А в журнале «Дружба народов» – «Раненый Барс» Важа Пшавелы. Потом, в августе, в той же «Дружбе народов» будут напечатаны ее переводы поляков, и «среди них замечательный» Юлиан Пшибось. Но этот августовский журнал она уже не увидит, вряд ли успеет увидеть, как и журнал «Работница и крестьянка», где поместят ее перевод Лысогорского «Песнь о работнице», – 8 августа она уже уедет из Москвы…

3 июня 1941 года Мур писал Але:

«Дорогая Аля!

Сейчас 11 ч. 30 мин. дня. За окном почему-то идет подобие снега. Но я люблю такую погоду. За столом мама тоже пишет тебе письмо. Последние два-три месяца мы сдружились с Асеевым, который получил Сталинскую премию I степени за поэму “Маяковский начинается”. Он – простой и симпатичный человек. Мы довольно часто у него бываем – он очень ценит и уважает маму. Маме предлагают выпустить книгу переводов – это хорошая идея… Только что звонила Лиля – получила на имя мамы книгу стихов Эренбурга об Испании и Франции “Верность” с трогательным посвящением. Сегодня мама пойдет в Гослит – подписываться на заем».

Книга переводов действительно могла оказаться реальной возможностью получить деньги, и это, должно быть, на какое-то время несколько обнадежило Марину Ивановну и хоть немного дало ей передохнуть перед новым ударом, который вот-вот должен был обрушиться на нее, и не только на нее.

Она, как и все мы, подписывается на заем, не имея денег, и у нее будут высчитывать из гонораров, которые и так не бог весть какие! Она занимается общественной работой, она уже давно, с весны 1940 года, регулярно посещает творческие собрания в Гослитиздате, где обсуждаются переводы товарищей, где дается консультация молодым, начинающим переводчикам. Яковлева писала, что «включилась в работу М.И. прежде, чем ее оформили членом групкома, а стало быть, профсоюза. М.И. была немногословна. Но каждое ее слово было весомо, било в цель. Ум у нее был мужского склада. Да и в характере не было ничего “бабьего”. Она судила резко, склонна была к насмешкам».

В июне Марина Ивановна занимается на курсах ПВХО[110]. Курсы эти были обязательными для всех граждан, все должны были знать, как вести себя при налетах вражеской авиации, как тушить зажигалки, которые будут сбрасывать с самолетов, как эти зажигалки хватать щипцами и тушить в песке или в воде. Какие ядовитые газы может применить противник и какие меры самозащиты существуют. Крутили фильмы о войне в Испании, показывали, как бомбят Лондон и люди спасаются в бомбоубежищах, как из-под развалин домов вытаскивают убитых и раненых, как эвакуируют из Лондона детей… (Все это, конечно, не для воспаленных нервов Марины Ивановны!)