На следующее утро он очнулся от кошмара, в котором его тащила по земле стая тигров и каких-то еще чудищ в сбруе из железных гвоздей. Он привстал и схватился за бок. Всемогущая боль. Можно, я кое-что попробую? — спрашивает Бомбей и, получив одобрение Бёртона, он поднимает правую руку Спика, а левую просит его положить под голову, чтобы уменьшить давление легкого на печень. В самом деле, колющая боль отступает. Бёртон смотрит на него уважительно. Едва самое ужасное, казалось бы, прошло, на Спика наваливается новый приступ, похожий на эпилептический. И вновь чудовища вытягивают жилы из его тела и протяжно жуют их, как копченое мясо. После приступа он лежит на походной кровати, руки и ноги истерзаны судорогами, мускулы лица напряженные и одеревенелые, остекленевшие глаза. Он начинает лаять, странно, неравномерно двигая ртом и языком. Почти не может дышать. Сознание его проясняется, и с уверенностью, что смерть близка, он просит у Бёртона бумагу и ручку, чтобы дрожащей рукой написать бессвязное прощальное письмо матери и семье. Но его сердце не сдается. Маленькие железные уколы постепенно отступают. Спустя несколько часов он бормочет, и до полусонного Бёртона доносится: «Ножи убрали в ножны».

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

Наше страдание не знало границ, стоило пройти одной боли, как нападала другая, едва мы складывали с плеч одну ношу, как наваливалась другая, и я часто спрашивал себя, как мы это выдерживаем, и как это выдерживают вазунгу, прибывшие из страны, где все совсем иначе, чем у нас: погода, звери, даже болезни. И только позднее, под конец первого путешествия, я понял то, о чем мне следовало бы знать с самого начала, вазунгу не ощущали жизни без этих страданий, только незадолго до нашего возвращения мне стало ясно, что они зависимы от страданий, как другие от алкоголя, или кхата, или ганджи. Поэтому я не удивился, увидев вазунгу опять, не прошло и двух монсунов, Хамид тогда еще не родился. Бвана Спик опять появился в Занзибаре, на этот раз с новым спутником, с тихим человеком по имени бвана Грант, скучным заменителем бваны Бёртона. Да и остальные, бвана Стэнли и бвана Камерон, они всегда возвращались, их тянуло к страданиям, всех, кроме тех, кто не выживал. Как только здоровье опять поселялось в их телах, они обдумывали новое путешествие, нисколько не заботясь о том, чтобы выбрать дорогу попроще и поудобней, о нет, напротив, в следующий раз они искали еще более сильной боли, они на полных парусах подплывали все ближе к смерти, как если бы рыбаку было мало обогнуть риф, но он старался бы это сделать снова и снова, в местах, где лодке не пройти, где ее размолотит о камни.

Бвана Бёртон был самым ужасным, он вообще не желал прерывать страдания, не хотел ждать, пока вернется в свою страну, чтобы поехать дальше. Мы добрались до Зунгомеро и знали, что отсюда всего полмесяца пути до побережья, мы уже видели перед собой наши дома и наши семьи, по крайней мере те, кто имел дома и семьи, до них оставалось всего полмесяца усилий, и тут бвана Бёртон сказал, что нам еще надо отыскать дорогу в Килва. Что за Килва, спросил я, потому что первым осмелился ему открыто возразить. Древний город на юге, ответил он. Это говоришь ты, спросил я, или это говорит из тебя лихорадка? Если тебя не тянет вернуться домой, тогда ты будешь загадкой для каждого человека, тогда тебе придется пройти остаток пути самому, потому что у всех нас только одна цель. Вы будете делать то, что я вам прикажу, крикнул он, с силой, которая хотела повелевать, но голосом, который звучал неуверенно. Я оглянулся, я взглянул на тех, кто выжил, и взгляд объединил нас, мы поняли, что откажемся, сразу, безо всяких переговоров, и носильщики отвернулись, и белуджи отвернулись, и Саид бин Салим и Сиди Мубарак Бомбей отвернулись от бваны Бёртона, оставшегося в одиночестве — сумасшедший, который не мог больше никому навязать свое безумие.

= = = = =

Дождь прекратился наконец-то; земля еще тяжела от многодневных побоев. Он слышит барабаны — или это кажется? — незнакомую барабанную дробь, звучащую более грозно, чем разрывы капель-патронов. Вдобавок — шушуканье, и, прежде чем он успевает выбраться из палатки, оно переходит в какой-то брызжущий звук, все более тревожный, потому что Бёртон не понимает его природу. Снаружи — мгла, освященная невнятными звуками, но он даже не смог осмотреться, как у него вытягивают почву из-под ног. Земля шевелится, и весь склон, насколько хватает его слуха, рушится. Бёртон падает, и вот он уже на боку, с ноющими ребрами и задранной вверх правой ногой, поглощен всеобщим скольжением; он приподнимается, стараясь выпутаться, ищет опоры, но нога — тупой якорь, и он, в плену чудовищной силы, скользит все дальше. Проступает мысль: лагерь, целый лагерь сносит прочь. Мы будем погребены под илом. Он кричит: Джек, кричит он, Джек. Что-то тяжелое валит его с ног, боль — где-то около правой почки, он катится, лицом вжимаясь в землю, крик заполняется илом, бурлящим во рту, словно там копошатся личинки. Он хочет оттолкнуться руками, но они ныряют в глубокое тесто, его затягивает вниз, все дальше, он пропадет сейчас, он будет погребен заживо, черт побери, как несправедливо. Голова бьется о камень, его опять переворачивает, и трет, и размалывает, вдруг илистой почвой лица он ощущает воздух, он вдыхает, и в нос проникает тяжелый дух трясины, он осмеливается откашляться, и вновь кричит: Джек, кричит он, несколько раз, потом кричит: Бомбей. В водовороте шумов нет ни единого человеческого звука, ни даже хрюканья. Где остальные? Это его последняя мысль перед падением в воду, будто склон стряхнул его с себя, он падает в новый холод, не зная, где верх, где низ, но вода вокруг немного успокаивает его. Вода тоже движется, с той же решимостью, но чуть менее истерично. Он чувствует себя надежно в воде, вытягивает отяжелевшие руки и ноги. Страха больше нет. Я точно не утону, думает он, словно всякая иная угроза ничтожна, когда прошла опасность погребения заживо. Порой потоки соединяются, хор в крещендо, ему удается слегка приподнять голову и осмотреться в чернильной тщетности, но иногда его дергают разные голоса, желая засосать жертву, он сжимается, ожидая, что его швырнет на скалу. Или на берег. Ему что-то попадается под руку, нечто длинное и волокнистое, он крепко хватается — и вода несется мимо. Корень — или лиана? — на ощупь кажутся вывихнутой лапой паукообразной обезьяны. Крепко уцепившись за корень, он долго висит спиной к мчащейся воде. Потом тянет за него, первый, осторожный раз. Чувствуя сопротивление, он усиливает попытки. Перебирая руками, вытаскивает себя из воды, и вот уже чувствует ногами твердое дно, но пока не решается идти и выпустить корень из боязни утонуть. Ему кажется, что посветлело, на самую малость. Он распознает кусты, переплетенные ветки, берег, к которому он подтягивается, но когда до него уже можно протянуть руку, что-то бьет, и его отшвыривает обратно, он мотает головой, чтобы освободиться от воды, лает, как астматическая собака, пока не отхаркивает всю воду и его грудь и глотка становятся гладкими. Он думает, что его унесло прочь, но внезапно понимает, что по-прежнему держится. Корень не оторвался вместе со смытым куском берега. И он вновь ползет, на этот раз никаких неожиданностей, узнаются очертания древесного ствола, который он с жадностью обнимает. Когда он отпускает дерево, ему хватает сил лишь скользнуть на землю, глубоко дыша. Он лежит, не шевелясь, не думая. Пока не просыпается инстинкт: ты должен что-то делать. Приподнявшись, он видит чудо. Воинственные ряды облаков отступают, и над рекой и берегом разливается сияние — забытое присутствие полной луны. Он встает, держась за ствол, и проверяет ногой прочность почвы. Подходит так близко к воде, насколько позволяет твердость земли. Он наблюдает за потоком, осмеливается исследовать берег. Неподалеку от места его высадки — отмель. А над ней, запутавшись меж двух деревьев, блестит парусина. Отцепив ее от маленьких кривых шипов и веток, он раскладывает ее на земле. Луна тем временем уже раскидала все баррикады. Пейзаж, предстающий его глазам, лишь отдаленно походит на окружение их ночного лагеря. Река — уже, растительность вдоль берегов — пышнее. Вода течет быстро и равномерно. Горячка оползня прошла. Поток несет осла с вытянутой из воды шеей — словно проклятый лебедь. Вскоре мимо проплывает ящик в тесном сопровождении других предметов, от которых видны лишь углы да ребра, так что их и невозможно идентифицировать. Неужели экспедиции суждено так окончиться: начальник в корке застывшего ила наблюдает, как мимо него вода уносит прочь фрагменты упорного и устойчивого порядка, поодиночке, как отмеренные дозы насмешки? Все то, что они месяцами собирали, теперь одним рывком раскидано и обречено стать сплавным грузом? Если что и запутается в прибрежных кустах или останется в высохшем русле, когда река околеет после краткой славы дождливого сезона, все это будет рассеяно на многие мили. От них никакого прока, они не годны даже для предупредительных сигналов, да и кто сможет понять смысл разбросанных предметов? Он вдруг подскакивает, увидев фигуру, висящую на проплывающим мимо суке. Бёртон торопится к дереву, где оставил длинный корень, хватает его и бросается в воду. За несколько грибков он достигает сука. Левой рукой он хватает фигуру сзади, обнимая за талию, а правой дергает корень, однако он забыл, что ему нужны обе руки, чтобы вытащить себя на берег. Тогда он оборачивает корнем себя и второго человека, завязывая конец, чтобы им обоим удержаться. Теперь они висят, как на канате. Медленно, подстраиваясь под ритм своих переменчивых сил, он подтягивается на канате, пока они не достигают ствола дерева. Он выволакивает человека на берег и укладывает на парусине. Убирает с лица перепачканные волосы и вглядывается в лицо Спика. Без сознания. Жив. В горячке, едва не утонул. Бледное лицо, богатая поросль светлых волос. Бёртон может лишь покрыть его тело парусиной и массировать. Чуть позже падает в полусон, уложив его ноги себе на колени, сдавшись натиску полнейшего изнеможения.