— Подожди, а что сказал тебе этот глупый человек, когда ты назвал ему лучшее решение?

— Ничего. Он только уставился на меня странным взглядом, который я не понял. Стало еще хуже. Ухо воспалилось и наполнилось гноем, лицо бваны Спика перекосилось, и вся шея покрылась желваками. Он не мог жевать, и я варил супы и вливал в него, как в маленького ребенка. Он ничего не слышал этим ухом, там получилась дыра, и когда он сморкался, то из уха раздавался глухой хлопок, нам, конечно, было смешно, а он только сильнее раздражался. Спустя несколько месяцев из уха вышла часть жука, вместе с ушной серой. Но из другого уха!

— Нет!

— Мы знаем, бвана Сиди, мы пришли в ту часть вечера, когда ты подшучиваешь над нами, но нет, на такое мы не купимся. Хочешь сказать, что мертвый жук прополз через его голову и вышел сквозь другое ухо?

— Случаются и более странные вещи.

— Разумеется, но верим мы лжи или нет, зависит не только от ее длины.

— Наше возвращение в Уджиджи было очень неприятно. Бвана Бёртон сбежал от смерти, он совершил очень трудный поступок и ожидал, что мы справились с нашим якобы легким заданием. Он пришел в ужас, и бвана Спик был совсем убит горем, они несколько дней не разговаривали, потом решили все-таки обследовать озеро, и мы опять сели в каноэ, тридцать три дня мы были в пути, только чтобы узнать из надежных источников, что Рузизи втекает в озеро, и если кто-то из нас мнил, будто это конец наших разочарований, то он получил хороший урок, когда мы вернулись в Уджиджи, потому что за тридцать три дня нашего отсутствия, наш верный и добросердечный Саид бин Салим…

— Про которого ты говорил, что он продаст собственную мать?

— Именно он, на него спустилось озарение, что вазунгу явно погибли, и никто не обидится, если он продаст большую часть провианта. Как теперь мы могли вернуться в Казех? Без еды, без товаров для обмена? Что нам было делать — просить подаяние или воровать? Решения не было, чем дольше мы думали, тем ясней осознавали полную безысходность, как вдруг нас вспугнули выстрелы, нас выбили из себя ружейные залпы, какие обычно возвещают прибытие каравана, и действительно, пришел караван с пополнением, который бвана Бёртон заказал уже давным-давно, хотя там были неправильные патроны, зато достаточно тканей, чтобы получить питание на обратную дорогу до Казеха.

= = = = =

Для обратной дороги они выбирают иной маршрут. Противостоять болотам Малагарази можно только единожды. Идиллия, думает Бёртон, это чашка с грязным ободком. В чашке — чай, в блюдце — холодный куриный бульон. Пятна на кончике языка. Горькое время, думает он, и ставит целью отречься от мыслей. По крайней мере пока не доберутся до Казеха. Ты видел эту муху, кричит Спик, огромная, правда, огромная, ты еще никогда таких не видел. Что ж за бедная страна, раз Спик увлекся мухами. На обочине — выдолбленное дерево, из широко разодранных губ вырывается овальный крик. Какие самобытные существа обитают под свежевырезанными крышами? Первый, кого они встречают, идет, опираясь на палку, и объяснений не требуется — вот он, изъян, нога, которая нуждается в подпорке, кожа как сморщенная кора, колена и не видно, у него слева нога слона, а справа — человека, и он молод, его лицо выглядит здоровым, абсолютно здоровым, ни тени горечи, несмотря на калечную ногу, которую он подволакивает, приговоренный к отверженности в деревне, конечно, никто не хочет видеть такого уродства. У следующего жителя такая же порча, на другой ноге, сросшейся еще хуже, только пальцы на ногах человеческой формы, нарыв начинается с подъема. Кожа утолщенная и воспаленная, на некоторых местах надорвана, на других — лопнута. При виде третьего у него обрывается дыхание, тот стоит на двух слоновьих ногах, туловище истощено, иначе быть не может, туловище чахнет, чем сильнее набухают ноги. Они все такие, неожиданно осознает он, все жители этой деревни, молча сидящие перед хижинами или ковыляющие мимо, не приветствуя их, теперь он видит, локти пропали, плечо — размоченная тыква, предплечье — широкий бурдюк с водой, который болтается на кости, левая грудь набухла почти до бедра, брыжейки выползли наружу, угнездившись на правой груди, на левой ноге и наоборот — пороки во всех комбинациях в этой деревне. Болезненное вывернуто наружу. Демоническое. Словно в их телах царит половодье.

Он видит человека с украшением на голове, он единственный сидит на табурете, вокруг него мужчины и женщины на песке, наверняка пхази, с расслабленным выражением на лице он вещает о чем-то непонятном, и ничего не скрывает, его яички величиной со зрелую папайю, левое бедро висит, как переполненное вымя, правая голень вся в нарывах, словно это черви извиваются под кожей; нога заканчивается косолапой стопой, без пальцев, без пятки. Все понятно, думает Бёртон, я понял руководящий принцип этой деревни, здесь вожаком становится тот, у кого самая большая мошонка. Он с удовольствием остановился бы, чтобы поговорить с этими людьми, объяснить им: боги изволят шутить, они совершают ошибки, даже с собственными сыновьями, вы не знаете Ганешу, позвольте рассказать вам о нем, его состояние во многом схоже с вашим. Бёртона уносят дальше, его собственные шаги, невозмутимое движение каравана, словно бы остальные ничего не видели, не заметили, что даже тазовые части у лошаков в этой деревне утолщены и растянуты, как будто ослов скрестили со слонами, и его мучает вопрос, зудит, как песчинка под ступней, что-то смутило его при виде пхази. — Пенис, — приходит ему на ум, — где же был пенис, — он произносит это громко, — я не увидел пенис. И Спик, идущий рядом — как давно уже? — отвечает: нам про это знать не обязательно.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

Чувствуете ли вы тоже, друзья мои, как холодает? Время года, разумеется, но это больше, чем просто время года. Я чувствую, будто холод поднимается из камня и проникает в мое тело. Бывают вечера, когда мне не согреться, не важно, сколько покрывал кладет мне на плечи мать Хамида. Холод, он гнездится не в плоти, нет, он проникает в кости, никто не предупреждал меня, как холодны бывают кости, как холодны могут стать колени и череп, так холодны, что я чувствую себя парализованной рыбой, лежащей на дне моря, которая может лишь открывать рот, пока и язык не превратится в кость.

— Ну, ты преувеличиваешь, баба Сиди, твоему языку уж точно не грозит окаменение.

— Даже то, что представляется нам немыслимым, однажды произойдет.

— Подождем.

— А пока мы ждем, мы будем продолжать тебя слушать.

— А я буду продолжать рассказывать, не беспокойтесь, не стройте себе пустых надежд, хотя порой на меня находит подозрение, что слова мои обогнали мои шаги, и мои повествования о событиях скрыли тенью сами дела. Это напоминает мне об одном мальчике, когда я был мал, в моей первой жизни, он хотел удержать мою тень и попросил меня стоять неподвижно, и своими маленькими ручками расцарапывал землю, ровно на том месте, куда падала моя тень, он рыл и рыл, пока не разодрал себе руки, а когда решил, что дело сделано, оказалось, моя тень изменилась. И он стал рыть опять, следуя за каждой переменой в моей тени, пока у него не иссякли силы, а у меня — терпение, и мы отошли в сторону, чтобы рассмотреть тень, которую он задержал, но увидели бесформенную яму, совсем не похожую ни на одну из моих теней, мальчик очень огорчился, а я предложил ему пойти нарвать фруктов. Этот мальчик, я не могу его позабыть, его не было среди тех, кого арабы поймали в день, когда умерла моя первая жизнь, и я часто спрашиваю себя, какие тени он отбрасывал в своей жизни, и когда я мечтаю, то мечтаю и о том, как снова встречу его, сейчас, когда мы оба стали старыми мужчинами, и попрошу его рассказать о себе все, и тогда увижу жизнь, украденную у меня, увижу ее в плоти и крови, пережитую тем человеком, которому не удалось задержать мою тень, и никогда теперь не удастся, потому что я перестал отбрасывать тень. Но с его помощью я увижу, какие тени я мог бы отбрасывать. Это прекрасная мечта и ужасная мечта, такие уж у меня мечтания, они как кушанья, приготовленные влюбленной и покинутой женщиной, блюда сладкие, как сахар, и острые, как стручки баобаба, растущего на кладбище. Таковы мои мечты и мои сны, от которых мне не освободиться, например, мой сон про озеро и цаплю, хотя вообще-то это не сон, а неподвижная тень воспоминания. О втором озере, если говорить точнее, и о прекрасной птице. На самом деле существовало и то, второе озеро, как и заверяли нас арабы в Казехе, и бвана Спик, и я, и несколько носильщиков, мы достигли озера после полумесячного походы, бвана Бёртон остался в Казехе, возможно, из-за своей болезни, возможно, он предпочел общество арабов компании бваны Спика. Мы стояли на небольшом пригорке, а оно лежало перед нами, второе великое озеро, и мы были не такими уставшими, и не такими отчаявшимися, и не такими взволнованными, как в день, когда увидели первое озеро. Все мы, кроме бваны Спика, он неожиданно переменился. С первого же взгляда было понятно, это озеро было больше любого другого озера, которое было нам известно, а бвана Спик знал, что оно больше первого озера. Мы стояли на берегу, удивляясь воде, не имевшей конца, и раздался шелест, цапля взлетела перед нами из тростника, ее первые удары крыльев были тяжелы, словно крылья еще не проснулись, стройная птица, которая не знала закона, закона, гласящего, что ни одно животное не имеет права безнаказанно пролетать или пробегать на глазах у бваны Спика. Цапля поднималась в воздухе, на наших глазах, она набирала скорость и уверенно проплывала над нами — серая, белая, коричневая птица с клювом, как игла компаса. Бвана Спик был крайне доволен, мы это видели, его сердцу редко разрешалось показываться на его лице, он прятал его, как некоторые мужья прячут своих жен, но на том берегу оно скинуло все покрывала. Вот что мы искали, торжественно сказал он и вытянул руку, словно хотел положить ее на озеро, он был по-настоящему счастлив, а мы по-прежнему глядели вверх на цаплю, которая по причинам, навечно сохраненным в неизвестности, кружила над нами, ровно над нами, громыхнул выстрел, конечно, только один выстрел, и цапля упала как камень, а бвана Спик громко развеселился, он тряс ружьем, как колотушкой, и исполнил маленький танец, как вазунгу обычно извращают танец, продолжая ликовать: я достиг нашей цели, я достиг нашей цели. Никто из нас не посмотрел на цаплю, это принесло бы несчастье. Мы уставились на бвану Спика и не понимали, почему он вдруг переменился, почему второе озеро лучше первого и почему должна была умереть цапля, чтобы разделить радость бваны Спика.