перелаза, где с другой стороны ждал с лодкой Тойво. Сначала Неждан подсадил более легкого урмана, потом кинул ему Кума, затем полез сам. Он уже оседлал стену, глазами узника, нежданно обретшего свободу, обозревая умытую росой, одетую рассветными лучами степь и матушку реку. Различал внизу в причаленной лодке крохотную фигурку махавшего ему Тойво, маленького лебеденка, которому следовало доставить их на доступный только живым берег негостеприимной Туони…

— Вон он! Держите его! Я сказал, не стрелять!!! — граничащее с безумием отчаяние в голосе отца заставило его обернуться.

Одна стрела вспорола воздух рядом с его лицом, другая ожгла плечо, угодив промеж глаз дарованного предками волка. Неждан попытался увернуться, но тут подоспела еще одна и неестественно медленно, но совершенно неотвратимо вонзилась ему в грудь. Он пошатнулся, раскинул руки и начал падать навзничь. Туда, где призывно плескались воды реки, туда, где начинался иной мир.

Тень Бога на земле

Рыбина была большая и красивая. Ее радужная чешуя и крепкая, шипастая броня, изранившая рыбакам все руки, сияли на солнце, а вытянутое рыльце походило на увенчанную серебряным шишаком с султаном тухью, девичий головной убор, вызывавший в памяти воинственные кочевые времена. Рыба тоже напоминала молодую воительницу, плененную, но не сломленную, даже на берегу она продолжала извиваться и бить тяжелым хвостом, ибо очень хотела жить. Ее глаза пока сверкали вопрошающе-грозно, но в жабры уже хлынул губительный для нее, как вода для человека, воздух. И торжествовали рыбаки, предчувствуя хороший бакшиш: рыбу ждали на кухне дворца кагана, ибо там сегодня готовился пир.

Умирающая рыбина не знала, не могла знать, что виновник торжества, ставший невольной причиной ее гибели, в этот самый миг, подобно ей, извивался и корчился на глазах у всего города посреди залитой зноем площади. Золоченый шелковый шнур, направляемый безжалостной рукой верховного жреца великих Тенгу, крепко сжимал шею, преграждая доступ воздуха к и без того уже почти не способным его принимать легким.

Ничего не поделать. Таков обычай. Хазары, как и их предки, верили, что на грани миров, между жизнью и смертью устами испытуемого глаголют сами боги, называя срок, в течение которого ниспосланная кагану и всему роду Ашина сакральная сила сможет охранять и защищать весь хазарский народ.

— Одумайся, мой мальчик. Одумайся, пока не поздно. Эта ноша тебе не по плечу. Не губи вместе со своей молодой жизнью мою последнюю надежду!

Если бы вчера вечером кто-нибудь из посторонних увидел Иегуду бен Моисея, он бы очень удивился. Горделивый и беспощадный тархан валялся у сына в ногах, умоляя отказаться от жребия, который тому уготовала судьба.

— И что ты предлагаешь? — улыбнулся бескровными губами Давид. — В то время, как все мужчины и даже некоторые женщины моего народа собираются на брань, уехать, спасаясь постыдным бегством?!

— Азария подал нам пример, отправившись в Испанию! — в горестном исступлении впервые выказал обиду на брата тархан. — Его сын тоже мог бы стать во главе каганата!

— Маттафий еще слишком юн, — возразил ему молодой Ашина. — А иному кагану, возможно, нечего станет оберегать.

— Не говори так! — Иегуда бен Моисей резко распрямился. Вызванный нежеланием признать очевидное гнев вернул ему придавленную ледяной глыбой отчаяния гордость. — Тому, кто помыслит о подобном, нечего и саблю в руки брать! Мы погоним руссов, как паршивых псов, любой из наших пахарей и пастухов стоит в бою десятка их воевод, ибо Бог Израиля и Ашина первопредок еще не оставили нас!

— Вот для того, чтобы пахари и пастухи не теряли в это веру, я и собираюсь завтра пройти обряд, — ответил ему сын.

Шелковый шнур глубоко впился в шею, пережимая гортань и артерии, вместе с дыханием закрывая доступ крови к мозгу. Глаза Давида бен Иегуды начали вылезать из орбит, с лица ушли последние остатки красок жизни, уступая место зловещей синеве.

— Сколько? — жрец, решив, что уже достаточно, задал наконец вопрос.

— Два, — прохрипел Давид бен Иегуда, имея в виду даже не годы, а месяцы. Он не мог точно предугадать, сколько осталось каганату, но подозревал, что именно столько осталось ему.

— Двадцать два! — громко соврал жрец. — Двадцать два года! — поправился он, называя максимальный срок пребывания кагана у власти, ибо по достижении сорока лет ему в любом случае следовало умереть. Считалось, что к этому времени его жизненная и сакральная сила если и не иссякнет, то оскудеет, сделавшись недостаточной, чтобы хранить целый народ.

Жрец отпустил шнурок, и Давид бен Иегуда без чувств упал на помост под ликующие вопли народа, который, наконец, получил нового кагана.

Всеслава покинула свое место возле забранного узорчатой решеткой окошка башни и в сопровождении прислужниц поспешила вниз. Нужно помочь Рахиму приготовить снадобья, облегчающие боль и снимающие отек и лихорадку, а, может быть, Давид захочет послушать пару строк из любимого Рудаки.

Вот и свершилось предначертанное на роду. Она стала невестой хазарского кагана. Все лучше, нежели женой дедославского княжича. Впрочем, теперь, когда не стало Неждана, ни то, ни другое не имело никакого значения.

— Не угодно ли чего госпоже? — готовясь к вечернему пиру, Держко семенил куда-то, прижимая к себе местную разновидность гудка, рядом, с трудом удерживая здоровенную дойру, пыхтел Братьша.

Всеслава даже не взглянула на них. Хотя там, в степи, когда она расхворалась по-настоящему, веселые молодцы ее не бросили и выхаживали, как могли, своих вероломных планов они не поменяли. За самозванство Держко, правда, получил по заслугам: после пятидесяти ударов палкой по пяткам он и сейчас передвигался ползком. Не помогли ему ни волк, которого он вытравил на плече, ни украденный у беспамятной Всеславы амулет.

— Дерзкий самозванец! Да знаешь ли ты, что человек, чье место ты пытаешься занять и имя которого ты себе присвоил, приходил в этот дом не более седьмицы тому назад, а ныне пирует среди героев и праведников в небесных чертогах Всевышнего.

Иегуда бен Моисей, кажется, хотел отрубить дерзкому игрецу голову, но в этот миг пришедшая со скоморохами тощая замарашка с растрепанной косой, а именно так тогда выглядела Всеслава, коротко вскрикнула и упала без чувств к ногам тархана.

Когда ее сознание сумело вновь воспринять зримый мир, она, прибранная и умытая, лежала на роскошной постели в нарядной комнате, а у ее изголовья сидел Давид бен Иегуда. Каким образом чуткий и не по годам мудрый юноша сумел ее в тогдашнем обличье признать, а до того он ее видел всего раз в окошке светелки, если не считать встречи в Булгаре, когда Всеслава предстала перед ним, почти умирающим, закутанная в длинное, до пят, покрывало.