А этот все вокруг меня крутится. Что, мол, и как? За что повязали? Чую, нечестный он, еще ведь подумал тогда, что «подставной». А мне что скрывать, как есть, так и объясняю. Что жена с дочерью оговорили меня, в изнасиловании обвиняют… вот… И еще больше возмущаюсь, когда о дочери думать начинаю. А он мне тут давай лепетать, что лучше признайся, даже если не виноват… возьми на себя… условно получишь… иначе на зоне с такой статьей не выживешь… Я ему, грешным делом, верить стал. Взял и сказал, не сообразив в чем дело, что ладно, мол, признаюсь. Только вот в чем признаваться-то? Не трогал я дочь! Не трогал! Не было у меня такой нужды, и быть ее не могло! – Он замолчал и что-то перебирал в памяти, словно считал окаянные дни, что прожил с Анастасией Петровной, и понять не мог, неужели она отпустить его не может подобру-поздорову, по-хорошему, если так выразиться. Ведь выпадали у них и счастливые моменты. Он не забыл того, как дарил ей цветы, чаще полевые. На дорогие, на розы из цветочной лавки денег у него не хватало. Тут всплыл в голове случай, когда она беременная оказалась, в обморок упала прямо на улице, сознание потеряла. Он ее на руках до больницы нес, скорее, бежал, вытянув перед собой руки с женой. Легкая она была, худая.

– Утром, я думаю, Сунин опять вас в кабинет вызвал и показал протокол допроса уже сокамерника – «шпиндика»? – осторожно подталкивал адвокат подзащитного к продолжению откровенного разговора.

– Откуда вы знаете? – как-то по-детски удивился Петр Федорович. – Болтуна уже утром увели куда-то. А потом и меня в кабинет к Сунину доставили с конвоем. Тот мне протокол допроса «шпиндика» сует. Смотри, дескать, Петр Федорович, сам ведь ему признавался, за язык никто не тянул. Тут я понял, дурачат они меня. И говорю следователю: «Посади мне его на вторую ночь. Он сам признается в том, что я не делал! Вот вам и раскрытие будет!» Зря, наверное, так сказал?! Потом два следователя появились, Утешкин и Степашкин. Я их запомнил. Они меня тоже допрашивали. Они же и на экспертизу меня возили. Вот они меня с конвоем снова повезли в отдел полиции. Но не в основное здание, где камеры были, а рядом, в большое, деревянное, бревенчатое – похожее на обычный дом.

20

– Сунин ведь не поехал? – уточнил Леха, догадываясь уже, что предстояло услышать ему дальше. Подобный рассказ он уже выслушивал от другого подсудимого два года назад. И дело вел все тот же Сунин.

– Нет, его не было! Степашкин и Утешкин! Степашкин мне все чистый лист совал и авторучку. И говорил: пиши явку с повинной!

– Петр Федорович! – адвокат снова перебил своего доверителя, чтобы сразу уточнить, какая роль была уготована для Утешкина: – Что второй делал?

– Вы про следователя Утешкина? – удивился Маскаев, потому что он еще не назвал остальных участников подлого действа, где роль Утешкину отвели самую безобидную…

– Да, про Утешкина!

– А тот ничего не делал! Тот все время хихикал! – И адвокат снова вспомнил, что ему рассказывал другой подсудимый два года назад, как и там Утешкин выступал в роли мальчика-хохотунчика.

– Они все время вдвоем были?

– Нет, тут вошли четыре бугая! Тоже полицейские.

– Как вы это поняли?

– Они в форме были! Конвоиры вышли на улицу.

– И вы их узнаете? Тех, кто вошел? – с надеждой в голосе прозвучал вопрос адвоката, и он хотел надеяться на утвердительный ответ.

– Нет, не узнаю! Они все в масках были! – безнадежно ответил Маскаев, уже догадываясь, что рассказ его начинает терять смысл. Но он продолжал надеяться, что адвокат найдет и подскажет ему правильные ходы. Ведь у Алексея Игоревича обязательно должны появиться мысли, как защитить его, и главное, как снять с него обвинение. – Но я запомнил их голоса. Каждого! Я на флоте сначала на акустика учился, потом уже в машинное отделение попал. Сказали, такой здоровый здесь больше пользы принесет. А в акустики хлипкого музыканта посадили. Они издевались надо мной и слова гадкие говорили, глумились. Я поэтому их запомнил. Каждый из них что-то сказал. Дубинку резиновую эту, ну что у полицейских, в задний проход мне засунули. А чтобы заглушить мой крик от боли, и чтобы не слышно на улице было, Степашин мне свой носовой платок в рот засунул. Я вырывался, но четыре бугая… и наручники на руках… Как их здесь осилишь?

– Петр Федорович! Вы рассказывали кому-нибудь о случившемся? – Леха надеялся, что кто-то может стать косвенным свидетелем издевательств над подсудимым.

– Нет! Не рассказывал! Стыд и позор меня мучили! – он говорил искренне о своих чувствах.

– Я понимаю вас! – посочувствовал адвокат. – На это они и рассчитывали.

– Ничего нельзя сделать, выходит? – обреченно спросил Маскаев.

– Ну почему же? Мы дадим ход вашему заявлению. В любом случае, будет назначено внутреннее расследование. Я доведу ваше заявление до прокуратуры и обращусь в ФСБ. Я очень хочу положить всему конец. Ведь когда-то Сунин должен ответить за все! – адвокат был уверен, что за беспределом стоит только Джунгар и его хозяин, полковник Хомин. А где-то еще там, за их спинами, вырисовывался образ Сестерова Мишани, постоянно облизывающего свои желчные вечно сохнувшие губы. Но Леха не просто хотел взять заявление у подсудимого и уйти. Он хотел снова и снова убедиться, что доверитель говорит правду. А то ведь бывало и так, заявят сначала, а потом в суде отказываются. А еще хуже, заявление свое забирают, потому что вдруг выясняется, что врали, дабы скомпрометировать следователя. – Петр Федорович, а вы хорошо помните то помещение, куда вас водили? – адвокат понимал, что детализация событий, серьезная, если не улика, то причина и повод к размышлению, чтобы принять все за правду. Зачем они вдруг везут подследственного в помещение, где находятся дознаватели. Ведь тогда можно поверить Маскаеву, потому что везти просто так подследственному к дознавателям, никому не придет и в голову.

– Ну, конечно, помню! Большой дом. Вход у него с улицы и со двора. Заходите, две комнаты, Точнее, первая – небольшая, сени, наверное, были когда-то. Ведь до этого там кто-то, скорее всего, жил. Другая – большая. Справа стоял стол, потом, у окна – второй. Через окно виден другой вход, высокое и широкое крыльцо с перилами. Дальше опять стол, у соседней стены. И тоже окно. А в левом углу стоял шкаф, большой, похожий на шифоньер. Я еще подумал, наверное, остался от бывших хозяев.

Леха понимал, что подсудимый легко