просто верить, а быть уверенной. А уверенность к ней приходила тогда, когда можно было его обнять, поцеловать, налепить ему вареников, молиться за него и гордиться им. Она целовала своего сына, но также целовала иконы и кланялась им. Так, на всякий случай. Потому что хотела, чтобы сын был здесь и сейчас. Это она должна была ждать сына в другой жизни, а не он ее. Она должна была умереть раньше него. Такой и только такой последовательности ждала она от своего мудрого, всемогущего Бога. Любая другая последовательность, считала Сесилия, – это кретинизм, тупость и безграничная жестокость. Если так думает простая необразованная женщина, то каким невеждой должен быть этот якобы всемогущий Бог, если Он этого не знает.

Смерть моего отца поставила Сесилию перед двумя потерями – сына и веры. Я рассказывала ей, что бога нет, что это вымышленный персонаж. Многим людям он чрезвычайно необходим, потому что вносит порядок в мир их ценностей. Кое-кого Он дисциплинировал угрозами Страшного Суда после смерти и делал это самым простым способом, не философствуя, объяснял разницу между добром и злом, объяснял, не утруждая себя пониманием законов физики, начало Вселенной. Объяснял смысл существования человека на Земле и отвечал на самый простой и в то же время сложный вопрос: «Зачем я живу?». В этом смысле Бог – это гениальная штука. Потому что людям нужны простые ответы на все вопросы. Но прежде всего они хотят не бояться. Их пугает мысль, что со смертью все кончается. Поэтому многим людям нужен Бог. Даже если он просто выдуман. И прославляющая Бога религия. А вот организация, которая занялась продвижением Бога, людям не нужна. Сесилия слушала меня внимательно, но ничего из услышанного не восприняла. Она предпочитала отстаивать свое убеждение, что «Бог есть, только Он дурак», чем признать, что Его нет.

Вот почему бабушка Сесилия продолжала отравлять себя гневом. Ее траур свелся к культивированию в себе чувства обиды, разочарования и, что самое страшное, предательства со стороны Бога. К неприятию Его глупости.

Вскоре мне стало ясно: ничто, кроме воскрешения сына ее не устроит. А поскольку она знала, что это невозможно, то все время жила, снедаемая ненавистью. Траур должен выглядеть не так. У скорби должен быть по крайней мере срок действия. Только тогда она имеет смысл. Моя скорбь имела такой срок. Был он и у Сесилии, а точку в скорби поставила ее собственная смерть.

Лишь через несколько дней после возвращения с похорон я осмелилась войти в комнату отца. Я входила в нее, как в святилище.

Как же мало остается от человека после смерти. Какая-то одежда, книги, фотографии. Вот почему самым главным всегда будут воспоминания.

В его комнате всегда пахло им. Я сидела на краю идеально застланной кровати и смотрела по сторонам. Никогда раньше я этого не делала. В корзине покоились свернутые рулоны распечаток. На стене над компьютером висело несколько моих портретов. Разных возрастов – с рождения до восемнадцати лет. Стол, который всегда был доказательством творческого хаоса этого мира и который не имела права приводить в порядок даже Сесилия, теперь напоминал образцовый стол немецкого чиновника. Это было первое, что меня поразило. Папа ведь никогда не прибирался на своем столе. Зато постоянно добавлял новые предметы. Если что-то с этого стола убирали, то только чашки после кофе или чая. Рядом с клавиатурой компьютера, приклеенная к столешнице для верности липкой лентой, желтела карточка с адресом электронной почты и паролем к компьютеру. По польскому имени перед английской фамилией я поняла, что это адрес женщины, которая меня родила.

Дубовый шкаф с рифлеными стеклами был настежь открыт. На средней полке, освобожденной от книг, которые всегда там стояли, точно на уровне глаз, лежал ряд предметов. Две пары ключей от его вольво, регистрационное удостоверение и карточка транспортного средства, оригинал полиса страхования жизни от немецкого страхователя с указанием моего имени, выписка с доказательством уплаты за мой курс вождения, конверт с номерами банковских счетов в Польше и Германии с логинами и паролями. Для комплекта не хватало только завещания, чтобы стало совершенно ясно, что мой отец не случайно попрощался с нами – Сесилией и мной – два раза, прежде чем отправился на поезде в Чехию прыгать с парашютом.

Уезжая туда, мой отец уже не собирался возвращаться.

У меня есть все основания быть уверенной в этом. Я знала, что, если бы он мог выбирать смерть, выбрал бы именно такую. Скорость встречи со скалой в падении настолько велика, что умирание длится миллисекунды. На практике их трудно заметить, потому что и мозг, и сердце, и легкие, и кишечник разлетаются вдребезги одновременно. Кроме того, я знаю – он хотел, чтобы перед смертью ветер осушил его слезы. Потому что он не любил, когда кто-то видел, что он плакал или плачет…

С дядей Игнацием я говорила о произошедшем только раз. Это была спокойная, деловая беседа. Без слез. Спустя несколько лет после смерти папы. Боль всегда была внутри нас, но больше не кипела. Я встретила его в аэропорту во Франкфурте-на-Майне. Совершенно случайно. В тот день мы натолкнулись друг на друга в этом огромном человеческом муравейнике, когда Игнаций летел в Торонто, а я – из Берлина через Франкфурт в Манагуа. У нас обоих было несколько часов. Игнаций был единственным другом моего отца, все остальные случившиеся в его жизни дружбы отпали как-то сами собой.

Их общение было элегантным. Небогатое на слова, но преданное и полное понимания. Игнаций вспомнил последние годы жизни моего отца. Он считал, что отец страдал от депрессии вдвойне. Может быть, поэтому так никогда из нее и не выбрался. Во-первых, его коснулась трагедия огромных размеров. Во-вторых, он не хотел ни с кем делиться своими страданиями. Главной задачей он сделал защиту дочери, которую жизнь уже и так достаточно потрепала, лишив ее с самого рождения матери. Он хотел, чтобы у нее было счастливое детство, а не вылезающий из депрессии отец в эту картину никак не вписывался. Во исполнение поставленной задачи он вернулся из Гамбурга в Польшу, где бабушка Сесилия должна была заменить мне мать, и нацепил маску самого счастливого под солнцем. Но такая роль изводила его еще больше. Играть счастливчика, когда оказываешься на дне черной дыры отчаяния, – это как улыбаться палачу, который топором отрубает тебе по очереди все пальцы.

У отца были седые волосы и много морщин, которые, как это ни парадоксально, не старили его, а лишь добавляли очарования. Наверное, каждая из них могла бы рассказать свою историю. Ко всему