у него был один шрам, продольный, розоватый, слегка выпуклый, на внутренней стороне предплечья, от запястья вверх. Мне рассказывал, что порезался ножом. Я спросила Игнация. «Это случается даже с самыми храбрыми и мужественными», – ответил уклончиво. А потом быстро добавил: «Твой отец весь был слеплен из шрамов…»

И сегодня я помню, этот внезапный приступ чувства вины, когда на скамейке франкфуртского аэропорта я слушала рассказы Игнация. Как я могла не замечать?! В течение стольких лет? Я знала, что папа был расстроен, что он мог плакать без причины, что были дни, когда он вообще не выходил из комнаты, и бабушка Сесилия сваливала это на усталость от работы или мигрень и не позволяла мне заглядывать туда. Однако я никогда не подозревала, что мой отец все больше и больше погружается в болото депрессии. В течение первых нескольких лет после возвращения из Гамбурга я была еще слишком мала, чтобы в целом понять, что означает это слово, а когда уже немного стала понимать, мне казалось, что депрессия, как и рак, может быть только у кого-то другого, но не у меня.

Игнаций утверждал, что я ни в коем случае не должна винить себя в его болезни. Депрессия не всегда проявляется постоянной подавленностью, хронической грустью, отсутствием драйва и крайним истощением. Это легко заметить и вовремя прийти на помощь. Однако есть симптомы, которые кажутся полным отрицанием заболевания. Они вводят нас в заблуждение. Как показывают исследования, на которые сослался склонный по самой своей природе верить науке Игнаций, депрессия часто надевает на себя странные маски. Такой маской мог быть экстремальный трудоголизм моего отца. По словам Игнация, это была маска номер один. Когда она переставала помогать ему, он начинал лечиться адреналином. Отсюда его неожиданно появившаяся страсть к экстремальным видам спорта. Эта маска еще более обманчива. Ведь даже при самом внимательном обследовании никто не заподозрит наличие депрессии у человека с такими увлечениями! А если что и заподозрит, то, скорее, чистое безумие и помутнение рассудка. И в принципе – не сильно ошибется. Депрессия – это тоже форма безумия, разве что медленнее развивается, но если уж разовьется, то становится в тысячу раз более опасной. Сумасшедшие могут убить себя, но по большей части из-за типичной для безумцев неосторожности и практически никогда по собственной воле. Сумасшедшие не накладывают на себя руки. А вот в состоянии глубокой клинической депрессии суицидальные мысли затрагивают сто процентов испытуемых, а попытки самоубийства предпринимают более двух третей. В случае мужчин даже три четверти. Что совсем не странно, ведь в Польше по разным причинам смертей от самоубийств среди мужчин в восемь раз больше, чем среди женщин. Типичный для человеческой природы императив не сдаваться полностью перестает действовать для всех затронутых клинической депрессией. Та четверть находящихся в состоянии глубокой клинической депрессии мужчин, которые не пытались убить себя, наверное, поступили так исключительно из страха.

А есть и такие, кто решил этот страх желанной смерти приручить. Если вы достаточно часто рискуете потерять свою жизнь, в конечном итоге привыкнете к мысли, что когда-нибудь обязательно расстанетесь с нею. И главным образом потому, считал Игнаций, мой отец прикрыл свою депрессию маской номер два.

Помню, я спросила Игнация, о чем папа говорил с ним перед поездкой в Чехию, ведь он был последним, с кем отец общался перед смертью. Умеющий хранить тайны Игнаций не слишком много рассказал мне. Папа знал, кого выбирать в друзья. Он лишь сказал, что их разговор был чрезвычайно долгим, хотя я не замечала раньше за отцом особой разговорчивости. Поздняя ночь, дел никаких, времени много. Может быть, поэтому их беседа была такой долгой. Я отважилась и прямо спросила его, говорил ему отец или нет… Он не стал делать вид, что не понимает, о чем речь. Он понял, очень хорошо все понял.

Мой отец звонил Игнацию раз в год. С поздравлениями ко дню рождения. Телефон как изобретение уважал, но разговаривать по нему не любил в принципе. Ни с кем. Даже когда сам звонил нам, мне или Сесилии, говорил так, словно авиадиспетчер с пилотом самолета – короткими, деловыми фразами в телеграфном стиле. Так что папка с Игнацием по телефону бесед не вели, зато письма друг другу писали. Регулярно. Игнаций рассказывал, что мой отец писал интересные письма. Причем не только писал, но и снабжал написанное для пущей уверенности иллюстрациями, рисунками, фотографиями. Игнаций пообещал мне, что по прошествии сорока лет гриф секретности будет снят и я получу эти письма. Потому что его уже тогда в этом мире, конечно, не будет, а мне их вышлет какой-нибудь бот. Потому что через сорок лет живых сисадминов будут показывать, как курьезы по каналу «История». Ты наверняка гораздо больше, чем Игнаций, знаешь о неживых администраторах и загадочных ботах.

Дядя Игнаций родился первого февраля. Поэтому этот звонок от моего отца в последний день августа в первый момент он воспринял как ошибку оператора мобильной связи. Но это не было ошибкой. На другом конце провода послышался папин голос. Сам себе он объяснял это тем, что папа ехал в Чехию, а дядя как раз был в Праге с лекциями в университете. Хотя, по его мнению, географическая близость в нынешние времена – довольно маловероятное и ничтожное объяснение. Во время разговора дядя ненавязчиво спросил папу, почему тот звонит именно сегодня. Он ответил, что не может об этом говорить, и немедленно сменил тему.

По словам Игнация, если человек упоминает, что не может говорить о чем-то, это обычно означает, что он, на самом деле, не может думать ни о чем другом. По словам дяди, отец тогда уже сделал выбор и действительно хотел лишь попрощаться. Хотя о прощании во время их беседы ни единым словом не обмолвился.

Мой отец всегда был верен своему выбору. Даже самому неудачному. Однажды он выбрал женщину. Для него единственную. Мою мать. И заболел любовью. Потому что это была болезнь. И к тому же, смертельная. Он любил ее безусловно, беззаветно и, как я сейчас понимаю, безответно. Если бы у нее был только один глаз, то – и я в этом уверена – он подумал бы, что все остальные женщины в мире мутанты, потому что у них слишком много глаз…

Он любил ее. Не знаю, больше ли, чем меня с Сесилией, вместе взятых, но знаю точно, что мы обе – его мать и его дочь – никогда не смогли бы заменить ему ту единственную женщину. Он терпеливо ждал, пока я достигну совершеннолетия. Когда я, по