В тот же день зашла низенькая еврейка в платке, вдова аскета. Все в Гродно знали, что она каждую пару дней заявляется к городскому раввину и морочит ему голову, требуя, чтобы он снова дал ей записку в какое-нибудь благотворительное учреждение. С целой пачкой таких записок она ходит от одного благотворительного учреждения к другому и просит, чтобы ей помогли. Однако в последнее время, когда она заходила к раввину, ее встречала раввинша и просила не мучить ее мужа — он еще не совсем здоров. Тогда вдова пришла к городскому проповеднику за запиской в благотворительное общество «Бейс лехем»[280] и еще за одной — в благотворительное общество «Малбиш арумим»[281]. Она голодает, и ей не во что одеться. Даже летом ей приходится ходить в зимнем платке.

— Я дам вам сколько угодно записок, но я не знаком со старостами благотворительных обществ и не знаю, поможет ли вам мое обращение к ним, — ответил ей реб Ури-Цви.

— За пожертвованием не отправляют к другим людям. Мы себя так не ведем, мы даем пожертвование из собственного кармана, — сказала Переле, сунув в руку вдове монету и выпроваживая ее из дома. Потом она, как двуручной пилой, пилила своего придурочного мужа за то, что он разболтал этой еврейке, что не знает, прислушаются ли старосты благотворительных обществ к его обращению. Там, где он не может помочь, пусть лучше изобразит из себя злого человека, который помочь не хочет, или пусть скажет, что у него нет времени, главное — чтобы он не прослыл человеком, который ничего не может.

На следующий день зашел высокий, сутулый, широкоплечий еврей, похожий на дуб с искривленным стволом. У гостя была большая голова с длинными белыми растрепанными волосами и седая кудрявая борода. Один его глаз смотрел на хозяина ясным и большим черным зрачком. Второй был закрыт кроваво-красной пленкой. Он был одет в тряпье, но выглядел как изгнанный пророк. Войдя, гость осмотрелся так, будто принес с собой большую тайну и боится, как бы она не попала в руки врагов. Вдруг он пошатнулся, словно долго шел по пустыне без еды и питья. Тем не менее не упал, а медленно присел и посмотрел на раввина своим большим ясным любопытным глазом. В то же самое время реб Ури-Цви встал с дрожью в руках и коленях, как будто ожидая, что незнакомец вот-вот укажет на него перстом и крикнет: «Ты — тот человек![282] Ты грешен!» Однако заросший волосами человек прошептал лишь пару слов, которые заставили раввина содрогнуться еще больше:

— Ребе, я пришел к вам, чтобы вы дали мне устав покаяния.

Раввин лишился дара речи. Раввинша, стоявшая в стороне и смотревшая на незнакомца, вдруг закричала:

— Пьяница! Комедиант! Сию же минуту убирайся из нашего дома, иначе я вызову полицию!

Незнакомец не рассердился, но и не испугался и не стал оправдываться. Он только посмотрел на хозяйку с небрежной, немного растерянной улыбкой пойманного вора, знающего, что его отпустят, и неверными шагами вышел из дома.

— К реб Мойше-Мордехаю Айзенштату приходят в колель сыны Торы, чтобы учиться, а к тебе приходит бродяга, комедиант. По его роже видно, что он жулик, а ты смотришь на него так, как будто это сам сэр Мозес Монтефиоре[283]. Ты разве не понял сразу, что это пьяница, который хочет красивыми словами выпросить деньжат на бутылку водки? — бушевала Переле, а муж смотрел на нее с такой растерянностью и почтением, как будто она демонстрировала мудрость, достойную царицы Савской. Ведь вошедший на самом деле выглядел как святой отшельник в пустыне в библейские времена, но, несмотря на это, его мудрая жена сразу же поняла, что он проходимец.

В другой раз пришли двое посланцев Святой земли, которые собирали пожертвования для ешивы «Эц Хаим»[284] в святом городе Иерусалиме.

— Вы действительно из Эрец-Исроэл? — спросила Переле.

— Мы из Барановичей, но у нас есть письмо от иерусалимских раввинов, что мы собираем деньги для их ешивы, — ответил один из визитеров, высокий худой еврей в длинном раввинском пальто.

Он держался очень важно, у него было честное строгое лицо с прямоугольной сивой бородой старшего служки городской синагоги. В отличие от него, второй посланец был низким жирным еврейчиком в измятой рубахе с галстуком и в пальто с бархатным воротником. У него были длинные руки, как будто специально созданные, чтобы хватать и рвать, его седая острая бородка была подстрижена, губы были толстые, а в глазах играла улыбочка человека, не боящегося отказа. Переле сразу же возненавидела его за его манерные словечки и за то, что у него язык был как помело.

— Вы не узнаете меня, раввинша? Я уже имел честь навестить вас в Грайпеве. Но теперь вы гродненская раввинша и должны оказать большую поддержку иерусалимской ешиве «Эц Хаим». Вторая гродненская раввинша и ее муж реб Мойше-Мордехай Айзенштат всегда дают щедрые пожертвования. Спросите у него, — сказал он, указывая на своего спутника с честным, богобоязненным лицом. Однако Переле ограничилась небольшим подаянием и кисло ответила:

— Городской проповедник не получает долларов из Америки, чтобы раздавать пожертвования, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Мы даем свои собственные деньги. Идите себе, евреи, идите и будьте здоровы.

Когда визитеры вышли, Переле скривилась так, словно у нее болел живот, и сказала мужу, что ее можно поздравить — первым назвал ее «гродненской раввиншей» какой-то льстивый еврей, который и глазом не моргнет, если ему в лицо бросить дохлую кошку. Она даже не удостаивается чести, чтобы ее дом посещали достойные бедняки, обедневшие обыватели.