Сора-Ривка, как всегда, сидела на краю застеленной кровати и держала в руках карточку дочери. На этот раз она не стала засовывать фотографию под подушку, когда услышала шаги мужа. Она знала о гостях, находившихся в комнате заседаний раввинского суда, и о причине их визита. И сразу же, как муж вошел, начала говорить жестко и строго: он не должен был допускать, чтобы гродненские даяны вели себя с грайпевским раввином так злобно и отпускали в его адрес шпильки до тех пор, пока он, будучи не в силах больше сидеть среди врагов, не перестал приходить на заседания раввинского суда. И пусть муж выставит из дома этих молодых людей, которые не давали грайпевскому раввину выступать в Городской синагоге. А у самого грайпевского раввина надо попросить прощения и помочь ему стать городским проповедником, гродненским раввином — кем он хочет!

Реб Мойше-Мордехай уже в который раз слышал это от жены. Обычно при таких ее речах у него от злости начинали подрагивать усы, крылья ноздрей, руки. Сегодня она добавила, что он еще должен попросить у грайпевского раввина прощения. Реб Мойше-Мордехай рассмеялся: ему еще и прощения просить у человека, которые силой ворвался в его город и разжег конфликт? Сора-Ривка продолжала кончиками пальцев держать карточку дочери и поражалась: ее Блимеле совсем не выглядит болезненной. У нее блестящие волосы, маленький ротик — улыбается, шейка высокая… Раввинша подняла свое бледное костлявое лицо, и ее черные глаза загорелись враждебностью к мужу, который способен думать еще о чем-то, помимо их умершего ребенка. После этого она снова принялась смотреть на фотографию. Она смотрела, и ее зрачки стекленели, она говорила монотонным голосом, похожим на удары редких тяжелых капель, падающих из закрытого крана. Ее прадед, праведник реб Александер-Зискинд, в своем завещании писал, чтобы его дети и дети его детей не занимали руководящих общественных должностей, потому что это приводит к гордыне, а также к конфликтам из-за почестей. А если его наследники не послушаются его, — писал прадед в завещании, — он не будет за них заступником на том свете, а, напротив, жестоко отомстит им. И он действительно отомстил своей правнучке.

Сложив руки за спиной, реб Мойше-Мордехай посмотрел на жену из-под вопросительно поднятых бровей и нетерпеливо ответил, что должен вести себя в соответствии с указаниями своих собственных предков. Ее прадед просил, чтобы после смерти над его телом надругались и покарали его всеми четырьмя казнями, к которым приговаривал Синедрион. Но предки семьи Айзенштат считали, что мудрец Торы не должен позволять себя унижать ни при жизни, ни после смерти. Он научит гродненских обывателей относиться к нему с почтением! Ведь Сора-Ривка знает, сколько раз он получал письма от иерусалимской общины «Эйдо га-харейдис»[274], приглашающей его стать главой ее раввинского суда. Он каждый раз отказывался. Теперь же он сам напишет общине в Иерусалим, что принимает ее предложение.

— Но туда тебе придется поехать одному, Мойше-Мордехай. — На лице Соры-Ривки появилась смертельно усталая улыбка человека, знающего, что, сколько он ни будет плакать, никогда не выплачет своей печали и ему придется жить дальше. — Я не уеду от могилы Блимеле. Все святые гробницы Иерусалима не смогут мне заменить этого земляного холмика в Гродно.

Раввин снова взглянул на жену и, резко повернувшись, вышел из спальни в комнату заседаний раввинского суда. Кое-кто из собравшихся там людей разговаривал между собой. Другие из-за поста Эстер ощущали сухость во рту, у них сводило желудки от голода, и они молчали. Зато молодые приближенные гродненского раввина просто кипели: почему раввин так трясется над своей женой? Да, она дочь мудреца Торы, достойная и ученая женщина, мать, потерявшая свою единственную дочь, но, когда речь идет о чести Торы, не спрашивают мнения жены. Увидав входящего раввина, все встали. Реб Мойше-Мордехай обеими руками оперся о стол.

— Господа, место гродненского городского раввина я получил от своего покойного тестя. Я не буду расходиться с его дочерью из-за этого места. И еще кое-что: если местные евреи хотят еще одного городского раввина, я отнюдь не собираюсь возражать. А если вы, с вашей стороны, будете вести эту войну, я вообще откажусь от места гродненского раввина. Мне важнее согласие в семье. Идите, господа, чтобы евреям не пришлось вас ждать с чтением свитка[275] в ваших синагогах.

Его лицо морщилось от горя и напряжения. Все поняли, что это его окончательное решение. Даяны не забыли, что, помимо нынешнего единственного случая с грайпевским раввином, глава раввинского суда никогда не навязывал им своего мнения. Его приближенные-фанатики тоже помнили, что раввин по своей природе человек деликатный, считающийся с заботами и нуждами каждого. Никто не хотел причинять ему еще большие страдания возражениями, поэтому все молча поднялись и ушли. Однако на улице все заговорили между собой о том, что реб Мойше-Мордехай не проявит по отношению к своей жене той твердости, которую праведник Мордехай проявил по отношению к царице Эстер, когда та передала ему, что ничего не может сделать в связи угрозой, нависшей над евреями. Мордехай предостерег ее тогда: «Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех Иудеев!»[276] Но сколько бы претензий к реб Мойше-Мордехаю ни было у его даянов и приближенных, они в тот же вечер рассказали в своих синагогах, что городской раввин уступает грайпевцу ради мира. Однако Гродно должен спрятать в землю голову от стыда, что променял своего знаменитого во всем мире гаона на какого-то там проповедника. Тут и там находился какой-нибудь еврей, который спрашивал:

— А почему Гродно не может позволить себе двух городских раввинов?

Однако большинство обывателей утверждали, что им и в голову не приходило вдобавок к существующему господину этого места назначить еще одного городского раввина.

Старосты и прихожане Каменной синагоги тоже отнюдь не обрадовались вести о своей победе.

— Ша! — кричали они мальчишкам, которые по обычаю стучали, трещали трещотками и стреляли из пугачей при упоминании имени Амана во время чтения Свитка Эстер. У синагогальных старост и так гудело и щелкало в ушах от того, что они унизили великого мудреца Торы. Они не ожидали, что реб Мойше-Мордехай так быстро уступит, да еще и предупредит своих приближенных, что, если они продолжат войну, он вообще откажется от места гродненского городского раввина. Члены правления Каменной синагоги поздравили грайпевского раввина с такими вытянутыми физиономиями, будто он ради своей чести убедил их пойти на самое гнусное преступление. Братья Кенигсберг даже не поздравили отца. Читая Свиток Эстер, они стояли рядом с ним и молчали, как будто пребывали в трауре. Реб Ури-Цви ушел домой с пылающим лицом, в глазах у него стояли слезы, комок застрял в горле. Он ткнул в Переле пальцем: