Нужно подчеркнуть, что Скулассон не являлся «психиатром Бобби», как писала пресса, и он не предлагал Бобби сдавать какие-либо анализы или проходить сеансы психотерапии. У постели Бобби он был его другом, старающимся сделать для него всё возможное. Но в силу своей профессии он не мог не делать определенных наблюдений относительно умственного состояния Бобби. «Он точно не был шизофреником. — сказал Скулассон. — У него имелись проблемы, вероятно вызванные детскими травмами, сильно на него подействовавшими. Его неправильно поняли. Под поверхностью скрывалась заботливая и чувствующая душа».

Скулассон был мягкой, но сильной личностью, обладавшей притягательной серьезностью. В разговоре он представал скорее как философ, чем человек с медицинским и психологическим образованием, он цитировал Гегеля и Фрейда, Платона и Юнга. По просьбе Бобби он приносил ему в больницу еду и соки, и часто Скулассон просто молча сидел рядом у кровати. Когда Бобби испытывал сильные боли в ногах, Скулассон их массирован, используя тыльную сторону ладони. Бобби однажды посмотрел на него и произнес: «Ничто так не успокаивает, как человеческое прикосновение». Однажды Бобби проснулся и спросил: «Почему вы так добры ко мне?» Понятно, у Скулассона не было ответа.

Д-р Йонссон начал испытывать давление со стороны руководства больницы, желавшей выписки Бобби, поскольку он отказался от прохождения полного курса лечения. Йонссон понимал, что выписка станет для Бобби смертным приговором, поэтому под разными предлогами продолжал держать Бобби в больнице, пытаясь создать ему достаточно комфортные условия. Не сообщая о том Бобби, сестры стали колоть ему морфий, дабы ослабить боль. В конце концов, смертельно больного, но всё еще упрямо отказывающегося от полноценного лечения, в декабре 2007 года его выписали из больницы и вернули в квартиру на Эспергерди, где Сверриссон, его жена Кристин и двое их детей, живших двумя этажами ниже Бобби, стали его помощниками и охранителями. В особенности это относилось к Кристин, которая ухаживала за ним, используя свои навыки сиделки.

Последний известный фотографический портрет Бобби Фишера, гражданина Исландии. Сделан в 3 Frakkar («3 Пальто»), его любимом ресторане и Рейкьявике.

Выход из больницы поначалу укрепил дух Бобби, он почувствовал себя лучше, и даже сходил в кино с 21-летним сыном Сверриссона, профессиональным футболистом. На Рождество, когда весь Рейкьявик горит огнями и украшен рисунками Currier и Ives, и праздник длится и длится, приехала Миёко и осталась с ним в его апартаментах на две недели. 10 января 2008 она улетела обратно в Токио, теряя день из-за разницы во времени. Вскоре она получила звонок от Сверриссона о том, что состояние Бобби серьезно ухудшилось. Ей потребовалось время на покупку билетов, и когда она прилетела в Исландию, Бобби уже отвезли в госпиталь на машине Сверриссона. Он мирно скончался в больнице 17 января. Подобно числу клеток на шахматной доске — ироническое совпадение, которому не стоит придавать много значения — ему было 64 года.

Борис Спасский испытал шок. Обеспокоенный болезнью Бобби, он постоянно следил за ситуацией. И… неожиданная новость — Бобби умер. Неспособный выразить боль утраты, он отправил и-мейл Эйнару Эйнарссону: «Мой брат умер».

Этими тремя словами он выразил, как глубоко его чувство в отношении Бобби, хотя мир об этом уже знал. Однажды он сказал, что «любил» Бобби Фишера… как брата. На матче 1992 года он публично заявил, что готов биться, «и я буду биться, но с другой стороны, мне хочется, чтобы Бобби выиграл, ибо считаю, что Бобби должен вернуться в шахматы». Когда Бобби заключили в Японии в тюрьму, Спасский вполне серьезно заявлял, что готов разделить с ним камеру (и шахматную доску). Уважение Спасского к своей Немезиде граничило с низкопоклонством и даже страхом. Однажды он сказал: «Вопрос не в том, выиграешь ты или проиграешь Бобби Фишеру, вопрос — выживешь ли?» Но между ними была настоящая дружба, выходящая за пределы шахматной доски, и Спасский всегда это подчеркивал. Ему казалось, что они «слышали» друг в друге присущее бывшим чемпионам неспокойное одиночество, ностальгию, незнакомую большинству.

За три недели до смерти Бобби Спасский послал своему старому другу полушутливое сообщение, в котором просил слушаться во всем докторов, и писал, что после его «вызволения» из больницы им нужно связаться.

Спасскому сообщили, что состояние Бобби тяжелое, но он не осознавал, насколько. Исландская традиция не поощряет обсуждение болезни за пределами семейного (и близких друзей) круга, но по причине заботливых высказываний Спасского о его многолетнем противнике, Эйнарссон посчитал его принадлежащим «семье» Бобби и дал ему знать, что состояние его друга ухудшилось. Спасский написал: «Я испытываю братские чувства в отношении Бобби. Он хороший друг».

В последние дни своей жизни Бобби становился всё более слабым, он едва мог говорить, организм отторгал пищу. Его губы всегда были сухими. Либо 48-летний Гардар Сверриссон, сам нездоровый, либо его жена Кристин, медсестра, оставались с Бобби у него на квартире всю ночь, приглядывая за спящим Бобби и ухаживая за ним, если он просыпался.

Бобби сказал Гардару, что хочет быть похороненным на скромном деревенском кладбище, расположенном неподалеку от городка Селфосс, что примерно в часе езды от Рейкьявика, на земле фермерской общины Лаугардаелир. Кладбищу, как утверждалось, было уже тысяча лет; устроили его, когда Эрик Рыжий[25] отправился в Гренландию, и Альтинг — исландский парламент (первый в Европе) — уже был создан. По иронии судьбы, именно это государственное образование и дало гражданство Бобби в 2005 году.

Скромная лютеранская церковь — часовня, скорее, похожая на декорацию к драме Ингмара Бергмана и способная вместить не более 50-ти прихожан одновременно, охраняет территорию кладбища. Бобби ощутил умиротворяющую атмосферу этого места, когда посещал родителей жены Сверриссона, живущих в Селфоссе. Бобби и его друг Гардар долго гуляли среди древних скал по узким тропинкам. В памятной статье, опубликованной в «Айслэнд Ревью», писатель Сара Бласк подытожила чувства Бобби касательно своего захоронения: «Он просто хотел быть похороненным, как обычный человек — не шахматист, просто личность».

Бобби долго не хотел признаться самому себе, что умирает, но когда смирился с неизбежным, то ясно дал понять Сверриссону, что не нужно ни фанфар, ни медийного цирка, ни пышных похорон, достаточно простой частной церемонии. Желая управлять ходом событий до конца, он особенно настаивал на том, чтобы никто из его «врагов» не присутствовал на похоронах: то есть тех, кто эксплуатировал его, или с кем он «враждовал». И прежде всего, не должно быть журналистов, телекамер и зевак-туристов.