Вторая конференция была масштабнее, продолжительнее и насыщеннее результатами, чем первая. Она длилась четыре месяца, с июня до октября, вместо двух и приняла тринадцать конвенций, а не три, как предыдущая. Поскольку Соединенные Штаты настояли на участии латиноамериканских государств, несмотря на возражения европейских держав, в Гаагу приехали 256 представителей 44 наций (в первой конференции участвовали 108 делегатов из 26 стран). Ввиду многочисленности участников заседания проводились в Ридензаале, замке нидерландского парламента в центре Гааги, а не в загородном парковом дворце «Хёйстен-Бос». На конференцию прибыли многие прежние делегаты, но немало участников первого форума 1899 года отсутствовало. Буржуа из Франции и Бернаерт из Бельгии снова возглавляли свои делегации, но не было ни Мюнстера, ни Понсфота, ни Стааля, которые к тому времени умерли. Не приехали Эндрю Уайт, Мэхэн и Фишер. Председательствовал снова российский представитель, господин Нелидов, престарелый дипломат с такими же манерами и голосом, как у предшественника, выражавшими неприязнь к тому, что ему приходилось делать. У него было неважное здоровье, и он поручал руководить российской делегацией напыщенному профессору Мартенсу, который сам страдал подагрой и часто уединялся в своей комнате. Российская делегация, похоже, не отличалась единством мнений: об этом свидетельствовало хотя бы то, что делегаты России остановились в разных отелях.

Барон д’Эстурнель, которого через два года удостоят Нобелевской премии вместе с Бернаертом, вновь представлял Францию, а профессор Цорн, желтушный и изможденный, – Германию. В числе новых лиц были граф Торниелли из Италии, чья супруга сидела рядом с президентом Лубе в тот злосчастный день покушения на ипподроме в Отёе, и одиозный маркиз де Совераль, представлявший Португалию 112. Близкий друг короля Эдуарда, он прослыл в Лондоне «голубой обезьяной»: маркиз умудрялся переспать со всеми самыми красивыми женщинами и все миловидные мужчины были его приятелями. Целая команда новых делегатов состояла из «безупречных денди» Латинской Америки.

Особенно ощущалось отсутствие Понсфота. Когда он умер в 1902 году, Рузвельт отправил его тело домой в Англию на крейсере, сказав: «Я делаю это не потому, что он посол, а потому, что он чертовски хороший парень»113. Его место занял судья сэр Эдуард Фрай, низкорослый и смиренный квакер восьмидесяти двух лет, хотя не настолько смиренный, чтобы уступить руководство британской делегацией коллеге сэру Эрнесту Сатоу, многоопытному дипломату, бывшему посланнику в Пекине, свободно говорившему по-французски, чем не мог похвастаться Фрай.

Доминировали на конференции делегаты Соединенных Штатов и Германии: Джозеф Ходжес Чот, семидесятипятилетний господин с белыми бакенбардами, казавшийся пришельцем из XIX века, и барон Маршалл фон Биберштейн, учтивая и любезная, очень современная личность. Он был всего лишь на десять лет моложе, но во всем выглядел человеком новой эпохи. Чот был добродушен и умен, славился как хороший рассказчик, служил послом в Англии с 1899 до 1905 года. По профессии он был юристом, и благодаря его блестящему выступлению в защиту прав собственности в Верховном суде в 1895 году подоходный налог не вводили еще восемнадцать лет. Он владел роскошным летним особняком в Стокбридже, построенным по проекту Станфорда Уайта. Его белая шевелюра, выбивавшаяся из-под глянцевой шелковой шляпы, стала самой заметной достопримечательностью на конференции.

На лице барона Маршалла, посла в Константинополе, дюжего господина с привлекательной внешностью и двумя дуэльными шрамами на щеке, всегда была «маска интеллектуального высокомерия, означавшая презрение к человеческой глупости»114. Он любил играть в шахматы и музицировать на пианино, выращивать цветы и безостановочно курил тонкие сигареты, сбрасывая пепел с шелковых лацканов сюртука жестом, демонстрировавшим, что он с таким же пренебрежением относится ко всем проблемам. Барон презирал и общественное мнение, считая, что оно формируется газетами. Правительство, не умеющее держать в узде прессу, не стоит ломаного гроша. Самый лучший способ контролировать газеты – «не пускать в дверь журналистов». Не менее сурово он относился к коллегам-делегатам. Профессор Мартенс для него был «шарлатаном… не обладающим элементарной тактичностью». Барбаросу из Бразилии он считал «самым скучнейшим человеком», Фрая – «добрым старцем, не имеющим никакого представления о современной жизни». Но Торниелли отличался «мягким и мирным характером», и особенно барону нравился японец Цудзуки, «превосходный человек», учившийся в Германии, говоривший по-немецки и «испытывавший искреннюю преданность по отношению к его величеству». Российского военного делегата полковника Михельсона, назвавшего войну ужасным событием, которое необходимо предотвращать, барон обвинил в пустословии, простительном для баронессы фон Зутнер, но «скандальном» для полковника. Чота он назвал «самой выдающейся личностью» среди делегатов, обладавшей «необычайным интеллектом, глубокими юридическими познаниями и политическими способностями».

Барон Маршалл сам спровоцировал скандал, когда во время обсуждения предложения об ограничении минирования предостерег против принятия законов войны, которые могут оказаться бессмысленными под воздействием «законов реальной действительности». Его ремарка вызвала бурное комментирование в прессе, в том числе письменный ответ в «Таймс» поэта-лауреата. Альфред Остин написал, что слова Маршалла служат предупреждением о будущей германской агрессии 115, которое должны взять на заметку все соседи – Голландия, Бельгия, Франция и Австрия. Британия тоже должна принять предупредительные меры, включая призыв на военную службу. Поэт-лауреат закончил письмо строкой из стихотворения своего предшественника лорда Теннисона: «Form! Form! Riflemen, Form!» [105]

Как и прежде, отовсюду в Гаагу понаехали поборники мира, включая Берту фон Зутнер и Стеда, который снова взял на себя роль независимого rapporteur, докладчика. Вновь он начал печатать хронику событий, информацию об участниках, дебатах и частных договоренностях, на этот раз в формате ежедневной газеты Courrier de la Conférence («Вестник конференции»). Блиох преставился еще в 1901 году, его место занял Эндрю Карнеги и заложил первый камень в фундамент нового Дворца мира, на сооружение которого пожертвовал 1 250 000 долларов. По общему согласию все нации-участницы должны были внести свой вклад в строительство дворца материалами, наилучшими в стране, с тем чтобы отразить «всемирную добрую волю и надежду». Как и прежде, социалисты, а теперь еще анархисты и сионисты устроили международные конгрессы в Амстердаме, чтобы привлечь и к себе внимание мировой общественности. Голландский пастор и пацифист Домела Ньивенхёйс 116, умудрившийся совмещать анархизм с религией и в то же время сохранять чистосердечную искренность, страстно порицал Карнеги как «торговца смертью», строившего Дворец мира и принимавшего заказы на вооружения «даже от японцев», – обвинение верное в принципе, но опоздавшее по времени. «В случае объявления войны должны забастовать все трудящиеся независимо от национальности, и тогда войны не будет!» – провозглашал Ньивенхёйс.