Не менее важной представлялась П. Н. Дурново и социальная сторона вопроса. Монархия и чиновники, ею поставленные, по его мнению, ближе и понятнее народу, нежели помещики и фабриканты, заседающие в Думе в качестве октябристов и кадетов. Не без оснований отказывался он видеть в Государственной Думе выразителя и защитника народных интересов: «Необходим искусственный выборный закон, мало того, нужно еще и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить избрание в Государственную Думу даже наиболее горячих защитников прав народных». Монархия в России, по его представлению, выполняет роль «беспристрастного регулятора социальных отношений» и тем, единственная, способна предотвратить или «усмирить» социальную революцию[755].

Д. Ливен видит «еще одно циничное объяснение» приверженности к самодержавию многих сановников, в том числе и П. Н. Дурново, – в возможности «при абсолютной монархии добрых услуг одного высшего чиновника другому» и в использовании «государственной казны, в основном с императорского согласия (т. е. законно. – А. Б.), для спасения коллеги от финансовых затруднений»[756]. Такое действительно бывало. Следует заметить, однако, что так случается и при других формах государственного строя и определяется не характером последнего, а самим положением правящего слоя общества как трудно контролируемой и, по сути, безответственной группы. Заметим также, что материальная (почему «циничная»?) основа приверженности монархии того достаточно узкого круга, к которому принадлежал П. Н. Дурново, не исчерпывалась только возможностью добрых услуг друг другу за счет казны (что, впрочем, и бывало-то весьма редко, в виде исключения). Сюда следует отнести высокие оклады, персонально назначаемые лично царем; аренду; широкую практику пособий «на переезд и обзаведение», «лечение», «погребение» и т. п.; высокие пенсии вдовам и незамужним дочерям умерших сановников и многое другое[757]. Однако и это не составляет особенности монархического строя: при любой форме государственного строя складывается высший слой чиновничества, который «хорошо устраивается» и уже в силу этого оказывается ее приверженцем.

Еще более прагматичен П. Н. Дурново был в вопросе о форме монархии. До декабря 1905 г. главным, что определяло его позицию в этом вопросе, была убежденность в том, что не может быть самодержавия без самодержца[758], и П. Н. Дурново был готов служить конституции[759]. Однако он счел конституцию преждевременной, как только осознал узость социальной базы российской оппозиции, ее бессилие и неспособность оградить страну от социальных потрясений. Следует, пожалуй, отнести П. Н. Дурново к тем немногим, которые, по наблюдениям В. А. Маклакова, «признавали, что торжество либеральных идей и конституционных начал было гораздо больше связано с сохранением монархии, чем с победой Революции»[760].

Сложившийся в результате революции 1905–1906 гг. т. н. «новый строй» (царь утратил право автономно издавать законы и распоряжаться бюджетом, но сохранил всю полноту исполнительной власти), так не устраивавший ни монарха, ни оппозицию, вполне, по-видимому, примирил П. Н. Дурново. Вся его деятельность в Государственном Совете прошла под знаком борьбы с действительными и мнимыми попытками расширить компетенцию и полномочия Думы. В то же время, как и многие из правых, П. Н. Дурново не поддержал царя в стремлении если не вернуться к дореволюционному порядку вещей, то хотя бы сделать Думу законосовещательной. И причина тут не столько в страхе перед революцией, сколько в новых возможностях, которые постепенно осознавались и осваивались.

Так, если позицию П. Н. Дурново в вопросе о царском титуле при обсуждении проекта Основных законов в Особом совещании 9 апреля 1906 г. («Слово “неограниченный”, – заявил он, – нельзя оставлять, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля. Это породит смуту в умах образованных людей, а она породит смуту всенародную») еще можно, оставаясь в рамках текста протоколов царскосельских совещаний, объяснить стремлением «удовлетворить благомыслящих»[761], то в его выступлении в Государственном Совете 27 января 1912 г. явственно слышно удовлетворение новыми возможностями: «Министр финансов у нас в России всегда имел гораздо большее значение, чем следует. Теперь же времена уже наступили другие, и роль министра финансов представляется уже несколько иною. От Государственной Думы и Государственного Совета зависит в конце концов ассигнование»[762].