Сестры Вильмот жили на Никитской в московском доме Дашковой, все еще не законченном, но, по их воспоминаниям, теплом и хорошо обставленном. Комнаты украшали мебель из красного дерева, обитая сафьяном, китайские безделушки и английские ковры. Обычной домашней одеждой Дашковой был суконный или камлотовый халат, в котором она чувствовала себя свободно, когда управляла большим домашним хозяйством, вела обширную переписку, читала, музицировала и рисовала. Некоторые висевшие на стенах картины были творениями самой княгини, а в нескольких комнатах стояли клавесины. Книги были везде. Кэтрин Вильмот в дневнике перечислила названия книг, которые она брала из огромной домашней библиотеки. Без сомнения, многие из них рекомендовала Дашкова в надежде погрузить молодую женщину в российскую историю и культуру. Все эти книги, в переводе или в оригинале, были на английском и французском. Список включал «Антидот», «Историю России» Левека, «Историю России» Ломоносова, «Взгляд на Российскую империю и жизнь Екатерины II» Тука, «Историю России» Щербатова, «Историю Российской империи при Петре Великом» Вольтера и исторические сочинения Карамзина в «прискорбном» переводе.

Часто они ездили в Троицкое. Усадебный дом там был хоть и меньше, но столь же великолепен, красноречиво говоря о богатстве хозяйки и ее большом интересе к искусству, истории и путешествиям. Главная приемная была украшена принадлежавшим кисти Вигилиуса Эриксена портретом Екатерины в офицерском мундире на белом коне «в самый день умерщвления мужа»[718]. Портреты Екатерины, окруженные почти религиозным почитанием, были в каждой комнате дома. Столовая находилась напротив двери, ведшей в гостиную, обитую красным сафьяном и уставленную позолоченной мебелью. Там же находилась галерея портретов тех, кто сыграл важную роль в жизни Дашковой. Почетное место было отведено покойному мужу, хотя рядом висели Екатерина — «властная дама» в горностаевой мантии с вышитыми на шлейфе орлами — и ее внук Александр I «во всем своем императорском достоинстве»[719]. Там были также портреты Фридриха II, Станислава Понятовского и множества членов семьи — едва ли не все Воронцовы и Дашковы.

Марта и Кэтрин Вильмот пили кофе или чай в девять часов, затем шли гулять, заниматься, читать или писать. Когда было тепло, они сидели в решетчатой беседке, сделанной на китайский манер и окруженной розами. Место было идиллическим, если пренебречь комарами и осами, из-за которых приходилось закрывать лица легкими итальянскими вуалями. Вместе они гуляли по садовым дорожкам, разговаривая и смеясь. Днем они музицировали, пока обеденный колокол не звал к столу в половине второго или в два. Еда была всегда существенной и сочетала местные русские блюда с экзотическими. Обычно обед состоял из фаршированных яиц, супа, часто приготовленного из местной рыбы, гидромеля[720] или кваса. Затем подавали жареное мясо с солеными огурчиками, осетровую икру, молочного поросенка, сливки и салаты. На десерт были финики и варенье из роз, яблочный пирог, медовые соты, маринованные сливы или крымские и сибирские яблоки. Чай пили в шесть, а «обильный горячий ужин» следовал в половине десятого или в десять.

В течение дня женщины часто обменивались записочками. Они выражали трогательное отношение Дашковой к Марте, когда по утру княгиня приглашала ее выпить вместе кофе или вечером писала: «С тяжелым сердцем и слабой надеждой заснуть я ложусь в постель. Лучше бы я осталась рядом с вами и смотрела на мое дорогое дитя». Постоянно беспокоясь о здоровье Марты, ее головных болях и действии прописанных лекарств, Дашкова обращалась к ней «мое английское дитя» и «мартышка», тогда как Марта называла княгиню «матушка» или татап russe[721]. Марта изучала русский, итальянский и французский языки, а Дашкова называла себя ее учителем французского (votre maitre de langue française). Она мягко журила Марту, когда та «делала много ошибок, потому что спешила», но затем ободряюще уверяла, что при таком новом методе обучения она «быстро достигнет успехов». Иногда депрессия и сознание близкой смерти охватывали Дашкову, и она писала о себе: «Не скорбите о ее смерти, жизнь не была для нее счастьем»[722].

Чтобы защититься от мрачного настроения и депрессии, Дашкова проводила дни и ночи в работе. Кэтрин описала необычайное трудолюбие и энергию княгини: «Княгиня оригинальна во всем, манера ее речи своеобразна; она все умеет делать — помогает каменщикам возводить стены, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров; сочиняет музыку, поет и играет на музыкальных инструментах, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священника в церкви, если тот неточен в службе, в своем театре исправляет ошибки актеров; она доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат»[723].

За время пребывания сестер Дашкова вырыла на территории усадьбы пруд и посадила фруктовые деревья — яблони, груши, вишни и сливы. По вечерам в дополнение к своей деловой переписке она писала ученым, друзьям и членам семьи. Ее письма были прямыми, искренними и лишенными какой-либо искусственности или ханжества. Они указывали на большое разнообразие ее интересов, среди которых политика, военное дело, новости, книги, российские и зарубежные издания, наука, медицина и т. д. Часто она писала о своем здоровье, о необходимости пить крапивный сок для лечения постоянного кашля, о простых подробностях повседневной жизни и о природе.

Особенно показательным является одно из писем Дашковой к Кэтрин Гамильтон. Хотя оно не датировано, содержащиеся в нем самооценка и самоанализ были, вероятно, следствием работы княгини над «Записками» 1804–1805 годов[724]. Дашкова защищалась от обвинений в том, что она раздражительная, гордая, тщеславная, жестокая, язвительная и жадная. Она категорически отвергла всякое представление о ней как о женщине гениальной, но признала, что жизнь ее была посвящена разуму. Не была она и ученым, поскольку ее образование никогда не было методичным, но более делом вдохновения. Замужняя жизнь, ответственность за воспитание детей и случайное и традиционное образование отвлекали ее и не позволяли заняться науками, исследованием и писательством. Следовательно, традиционное женское образование XVIII века и замкнутость в домашней сфере мешали и препятствовали Дашковой: «Потом началась семейная жизнь, дети, болезни и после горе — обстоятельства, как вы видите, вовсе не благоприятные кабинетным трудам, которые я так любила»[725].